Сидя перед грязным окном одноместного купе и провожая взглядом постепенно обретающие очертания промельки подмосковных пейзажей, он неожиданно для себя почувствовал волнение: если практически незнакомый человек позволяет разговаривать с тобой в подобном тоне, он или хам от рождения, и тогда это простительно и даже достойно сожаления, или он имеет для проявления подобного хамства веские основания, ставит перед собой цель оскорбить, унизить собеседника и в таком случае все, что им говорится и делается, обретает принципиально иной окрас.

Несколько часов назад, после короткого разговора с Парижем, Аммос Федорович вышел из отеля, поймал такси, простоял в пробке на Невском проспекте и чуть не опоздал на „Красную стрелу“, невкусно отужинал ресторанной баландой, принял снотворное, разделся, тщетно попытался сосредоточиться на какой-то странного содержания газетенке, погасил свет, долго, до боли глазных яблок всматривался в черноту сентябрьской ночи… и все это время ничего, кроме брезгливого раздражения, вызванного телефонным звонком Аркадия Заботкина, он не испытывал. Каков наглец! И только к середине ночи, так и не сумев заменить неприятные мысли сладкими сновидениями, он вдруг почувствовал почти осязаемую тревогу: Федору грозит опасность.

Вспомнились его прошлогодние чуть ли не еженедельные отлучки в Париж, Аммос Федорович даже как-то пошутил — что так часто, уж не новая ли там революция?

Вспомнились телефонные переговоры, которые последнее время он проводил втайне от всех.

Вспомнилось, как однажды ближе к ночи, все уже легли, позвонили по городскому телефону, спросили Федора. Аммосу Федоровичу голос показался знакомым, он даже поинтересовался — кто это. „Это мой приятель, ты не знаешь“, — был ответ, а теперь он мог поклясться, что в тот вечер звонил именно Заботкин. Но как, каким образом умудрились пересечься интересы столь непохожих ни по возрасту, ни по каким бы то ни было иным признакам людей: Федор — подающий надежды дипломат с блестящим карьерным стартом, тремя языками и невестой — дочерью посла России, и этот нехлебник, шестнадцать лет тому вовремя завязавший с марксизмом-энгельсизмом и от капитальной теории деньги — товар — деньги благополучно перешедший к практическому ее воплощению? Да и бизнес-то у него, если верить Лерику, — поросятам на смех: огранщик-любитель — может „огранить“ что-нибудь кому-нибудь по знакомству. Такое скажи в приличном обществе — стыда не оберешься.

А если это так, если в ту ночь звонил действительно муж Надежды Твеленевой — Аркадий Семенович Заботкин, зачем Федору понадобилось скрывать факт их знакомства? Будь это его младший брат Николай — тогда понятно: подонок, невозвращенец, ныне занимающийся темным зарубежным бизнесом, говоря проще — воровством, вроде даже объявлен в международный розыск — было бы что скрывать, чего стыдиться.

А так-то зачем?!

Аммос Федорович вышел в коридор, разбудил проводницу, попросил принести стакан горячего чая — бессонная ночь готовилась заявлять о себе височными спазмами, и кроме крепкого горячего чая ему ничто не помогало. В свое время, кажется, чего он только ни перепробовал за время бесконечных своих кабинетных эмпирей: и наше, кремлевское, и иностранное горстями пил — ни от чего не было голове покоя, а вот посоветовал кто-то, уж забылось кто: а ты чай крепкий горячий попробуй, не поверил — попробовал и с тех пор блаженствует: забыл, с какой стороны голова растет — вот ведь загадка.

Загадок же Аммос Федорович не любил с детства. Не любил и не признавал (случай с чаем был, пожалуй, единственным, в котором он так до сих пор и не разобрался): все в жизни должно быть понятно или уж во всяком случае объяснимо — никаких оккультизмов, шаманств и прочих подобных мистик. „Жизнь человека — это дорога, прямая и ясная“, — часто говаривал своим студентам руководитель семинара Литературного института, в юном возрасте прославивший себя в советской поэзии беспримерным по глубине наблюдением: „Жизнь прожить — не поле перейти“, — это дорога светлая и понятная, и идти по ней надо так, чтобы не было мучительно стыдно перед современниками и потомками». Аммос Федорович по присущему молодости легкомыслию не с первого захода оценил скрытую в словах учителя тонкую аллегорию, но когда к середине, примерно, обучения до него дошел-таки истинный смысл сравнения «Жизнь — дорога…», то он проникся мудростью изречения до такой степени, что стал часто, не всегда к месту, повторять его в разных компаниях, наконец вывел печатными буквами на листе ватмана, повесил в своей комнате над кроватью и сам не заметил, как литературная формула эта сделалась его глубочайшим убеждением. И до сих пор герои романов писателя Аммоса Колчева шагали по дорогам жизни с открытым забралом, не сворачивая на тропинки, не плутая в переулках и проходных дворах сознания.

Вот только новые хозяева поменяли полярность нравов с плюса на минус — то, что было черным, стало белым, и наоборот: жестокость, мрак, кровь, трупы, насилие, секс, мат, заумь, жаргон, пеледины, сорочины — хорошо, берем, питаем падалью молодые души; все, что светло и радостно, — отрыжка социализма.

Э-э-эх, зла на вас нет: сами вы отрыжка. Ничего, поживем — увидим, утро вечера мудренее.

Проводница неприветливо внесла чай, Аммос Федорович обжигаясь, жадно выпил полстакана, посидел с закрытыми глазами, неторопливо вылил в себя остатки мутноватой жидкости. Черт, конечно, надо было попросить два стакана, да что уж, теперь поздно, эта баба и так его чуть не убила. Ладно, за окном, вроде, Удельная, недолго осталось.

Он прилег на подушку поверх одеяла — в вагоне было жарко натоплено: вот бы удалось вздремнуть минут сорок.

Писать он начал рано, первую свою повесть напечатал в журнале «Юность» в восемнадцать лет, не закончив еще первого курса Литературного института. Называлась повесть бесхитростно — «Юность», по-видимому, автор тем самым настаивал на своей полной солидарности с художественной и политической линиями популярного молодежного издания. Особо громкого успеха у широких читательских масс «Юность» не имела, в первой же рецензии, которую по прочтении Аммос тут же выбросил, некая критикесса даже договорилась до того, что, дескать, «автор — молодой, да ранний, конъюнктура прет из всех щелей — хорошо бы новому поколению начинать не с такого бесстыдного верноподданничества», но альма-матер будущего советской литературы грудью встал на защиту своего ученика: литературной даме, задержавшейся в полыньях замерзающей уже «оттепели» (на дворе хозяйничал 67-й год) через высокую прессу дали достойный отлуп. Завязалась полемика, имя Колчева стало поначалу скандально популярным, затем желаемым в писательских рубриках, издательствах и, наконец, — неприкасаемым.

И так до самого момента несчастья — кончины СССР — ни одной враждебной рецензии…

Ах, как бы вернуть это благословенное время, где… — он улыбнулся, вспомнив школьного дедушку Крылова… где под каждым ей листком был готов и стол, и дом? Где за каждым углом ему были рады, где ждали его новых романов, ценили суждения, просили советов и помощи в устройстве бытовых нужд, и он по мере сил помогал, звонил, отстаивал, пробивал… Где на каждой литературной сходке он — куда твой генерал на свадьбе, даром что без лампас да без звезд — сам звезда, отражался в каждой восторженной женской улыбке да мужской завистливой гримасе.