Поскольку у евреев принято погребать умерших в течение суток, похороны состоялись на следующее утро. Занимался похоронами специальный раби по фамилии Гарфункел. Брат Наоми Дэвид приехал сразу, как только я позвонил ему. Раби Гарфункел предложил Дэвиду дешевую категорию. Но Дэвид потребовал похороны по самой высокой расценке. Он рассчитывал на приличное наследство, которое миссис Кроцки так и не успела растратить на благотворительные цели. На похороны пришли все мои евреи прихожане. Вслед за катафалком на кладбище поехал целый кортеж машин. Я тоже поехал в своем «мустанге», прихватив с собой умного юношу Иони, получившего, наконец, в ешиве звание ашера. Еврейское кладбище Монтефьоре с недавно посаженными молодыми деревьями и зелеными газонами имело радостный вид, никак не соответствующий суровой религии. Раби читал молитвы, прихожане выступали с речами, говорили о щедрости и аскетизме миссис Кроцки. Наоми была в прострации, ее окружали сочувствующие родственники и знакомые, так что к ней нельзя было подойти. У Дэвида был торжественно скорбный вид. На мне был черный костюм и белая ермолка, так что я мало отличался от евреев. Неподалеку были еще одни похороны. Я незаметно отошел от толпы моих евреев, подошел к одинокой могиле. Двое кладбищенских рабочих в ермолках опускали в могилу гроб. Над могилой одиноко стоял высокий седобородый старик в черной шляпе. Я встал рядом с ним. Я не знал, кто был в гробу, мужчина или женщина, молодой или старый. Старик бросил горсть земли на гроб. Я тоже. Рабочие засыпали могилу, поставили деревянную табличку с именем на иврит, ушли со своими лопатами. Остались только я, старик и раввин, читающий последнюю молитву. Я продолжал стоять до конца молитвы. Когда я снова подошел к толпе моих евреев, церемония похорон закончилась, люди стали расходиться. Шали шел рядом со мной. Он спросил:

– А кого это рядом хоронили?

– Не знаю. – Шали не понял, переспросил:

– Над чьей могилой ты сейчас стоял? – Я ответил:

– Это страшно, когда на похоронах никого нет. – И Шали, наконец, понял, слегка обнял меня за плечи.

Утром, когда я шел на работу, рядом со мной остановился обшарпанный вэн. Из него высунулся худощавый молодой еврей интеллигентной внешности.

– Простите, сэр, – обратился он ко мне. – Вы работаете в синагоге «Янг Израэл»?

– Вы угадали. – Я уже где-то видел этого молодого человека. Вероятно, он посещал соседнюю синагогу на Восьмой стрит.

– Вам иногда требуются помощники? – спросил он.

– Нет, я сам справляюсь со своей работой.

– Нет, я не имею ввиду постоянную работу. Может быть, у вас иногда требуются работники хотя бы на два-три часа в неделю? На любую работу.

– Нет, у нас нет такой работы. Наша синагога бедная, мало активная.

– Извините, сэр. – И вэн поехал дальше. Мне показалось это странным. Вполне приличный человек оказался в нужде. Вероятно, у него семья. Он учится в какой-нибудь еврейской академии. Стипендия мизерная. Денег не хватает. Готов на любую работу, чтобы заработать несколько долларов. Почему евреи ему не помогут? Где же знаменитая еврейская порука? В синагоге я все это изложил Хае. Она объяснила, что все студенты духовных еврейских учебных заведений живут в крайней нужде, если не имеют богатых родителей. И тут же она привела несколько примеров из своих знакомых. В этот вечер я пришел к Розе на телевизор и остался у нее на ночь. Во время вечернего чая я рассказал ей сегодняшний случай с нищим еврейским студентом.

– Не понимаю, – сказал я. – Ведь среди еврейского населения самый большой процент миллионеров. А действительно верующие фанатики, на которых держится их религия, живут в нищете. И ведь эти миллионеры знают это, а не хотят помочь. – Роза подумала и сказала:

– Они дождутся революции. – В воскресенье я поехал в Манхэттен на очередную выставку в Уитни музее, где, наконец, согласились выставить всего три картины Збигнева, как редкий пример вторжения изжившего себя реализма в современное творчество. Одна из его картин была мне знакома по Бостону. «Минуты невинного счастья». Збигнев был в окружении посетителей музея. Он давал интервью какому-то корреспонденту. Очевидно, «изживший себя реализм» привлекал публику больше чем скучные абстракции. Збигнев заметил меня, снисходительно кивнул через головы окружающих его людей. Когда корреспондент отошел, я подошел к Збигневу, поздоровался, сказал:

– Я читал в «Нью-Йорк таймсе» статью об этой выставке. Кажется, абстракциям пришел пиздец. – И я указал на другие картины в зале, аккуратно выведенные городские пейзажи.

– Хуйня, – возразил Збигнев. – Это так называемый фотореализм. Художник проецирует диапозитив на полотно и раскрашивает его по готовым контурам. Авангардизм крепко засел. – Несколько человек прислушивались к нашему разговору, и Збигнев повысил голос: – Почему это называют авангардизмом? Абстракции существуют уже почти столетие. Им уже давно пора выйти из моды. Но дилеры и критики поддерживают его. Это им выгодно. А невежественная публика верит критикам. – Тут он взял меня под руку, и мы прошли в следующий зал. Здесь были абстракции. Публики не было. Я сказал:

– Никого нет. Публика не интересуется абстракцией.

– Я срал на публику. Картины покупает не публика, а миллионеры, которые верят своим дилерам. – Тут я рассказал Збигневу о встрече с молодым евреем, готовым на любую работу за несколько долларов. Збигнев умел слушать. Его никогда не интересовали чужие рассуждения. Рассуждал он сам. Его интересовали конкретные случаи. Я сказал: – Еврейская сплоченность держится на их религиозных убеждениях. Почему же ни один Ротшильд не хочет помочь этому религиозному фанатику? – И Збигнев сказал:

– Они дождутся революции. – Точно такие слова сказала Роза. Далекая от политики медсестра и тщеславный художник думали одинаково. Я спросил:

– В Бостоне твои картины покупали?

– Все проданы. Кроме «невинного счастья». Я завысил ее цену. Пятьдесят тысяч. В Бостоне нет приличных покупателей. Здесь мне дают эту цену, но я решил ее не продавать. Имею же я право иметь частную коллекцию своих картин! Остальные картины в Бостоне купили. Твой портрет тоже, где ты в одних шортах.

– Кто же меня купил? – поинтересовался я, сразу вспомнив о Глории и Натали.

– Какой-то серьезный джентльмен. Я занес его в картотеку покупателей. Нет, он не педераст, хотя педерасты любят обнаженные мужские натуры. На выставке он сразу подошел к моим картинам, не глядя на другие. Я не успел доделать некоторые тени, ты это помнишь, поэтому честно приписал слово «этюд». Это снижает стоимость. Я проставил цену три тысячи. Когда он заговорил о покупке, я сказал, что продам только за шесть тысяч. Он безоговорочно подписал чек, так что мне ничего не оставалось делать, как безоговорочно отдать картину. – Слова Збигнева меня встревожили, хотя я не показал виду. Что за джентльмен, который, не глядя на другие картины, подошел к картинам Збигнева и сразу купил мое изображение, будто специально пришел на выставку, чтобы купить этот этюд, на котором я чем-то напоминал человека из моей первой жизни. Я спросил: