убогая, или, что нелепее, слишком городская: эти короткие юбки, костюмы и галстуки, туфельки с тонюсеньким каблучком на фоне кривых заборов, на засыпанных угольным шлаком улицах… Я стал искреннее жалеть пацанов, будущее которых – торчать при магазинах грузчиком или шакалить на базаре, в лучшем случае – шоферить; я соболезнующе качаю головой вслед стройненькой, симпатичной девушке, которая через несколько лет наверняка превратится в мясистую, толстоногую клаву, задавленную и одновременно закаленную грузом новых и новых, никогда не переводящихся дел, – у обитательницы избы, даже самой большой лентяйки, этих дел несравнимо больше, чем у хозяйки нормальной благоустроенной квартиры…

Если недавно я обижался, когда меня называли «москвич», то теперь пожимаю плечами и про себя спрашиваю: «Да, москвич. И что? Завидно?» И мне уже в тягость выдерживать здесь месяц, меня раздражают проблемы, с какими связана, например, баня или полив огорода. В Москве тоже куча проблем, но там проблемы другие…

Нынче я не справлял с друзьями приезд. В прошлый раз, собрав их в кафе «Кедр», накупил хорошей водки, закуски, и вместо празднования пришлось отвечать на неприятные, с подковыркой, вопросы: «Значит, там решил свою жизнь устраивать?», «Зарплату тебе как, в долларах платят?», «Квартиру-то на этой… как ее?.. на Тверской еще не прикупил?» А Димка Глушенков, выгнанный из школы после восьмого класса, недоучившийся на тракториста, а теперь помогающий жене торговать на базаре копченой рыбой, ехидно так все изумлялся: «И вот, что читаешь чьи-то писульки, тебе двадцать кусков кладут?! Хе-хе, не слабо, я бы тоже за такое бабло почитать не отказался!» Я внутренне отвечал ему: «Ты и буквы забыл, как выглядят. Читатель».

Да, мои друзья не питают влечения к книгам, и это хорошо. Я про них написал достаточно откровенно, за это могут и рожу разбить – чего-чего, а самолюбия у них хоть отбавляй, и, кажется, чем меньше перспектив более-менее приличной жизни, тем сильнее растет самолюбие… В общем, то отмечание приезда не принесло мне никакого удовольствия, и теперь я решил его не устраивать.

Этот июль получился хлопотливым, заполненным, так сказать, общественными делами. Узнав о моем приезде, прибежала корреспондентка районной газеты «Надежда», где я напечатал свои первые рассказы, и тут же, на лавочке, взяла интервью и сфотографировала. Потом меня пригласили в библиотеку – я побеседовал с библиотекаршами и учителями о литературе, культурной жизни столицы (которую, правда, почти не знаю, нигде не бываю), вообще о жизни… Потом было интервью на городском телевидении, передача в краеведческий музей моих книг… Сестра, актриса городского драмтеатра, существующего, кажется, лишь по традиции (с середины позапрошлого века), с не свойственной ей робостью сообщила, что режиссер хочет встретиться со мной, почитать мои новые произведения на предмет постановки; когда-то я носил ему пьесы и инсценировки, и он небрежно так мне отказывал, и теперь через губу я ответил сестре, что подумаю… По вечерам, поднимая рюмочку, отец объявлял один и тот же тост: «Ну, Роман, за твои успехи!», а мама то и дело счастливо плакала. Я же… Даже не знаю, как назвать свое состояние от интервью и прочих знаков внимания. Радость, конечно, удовлетворение, но с примесью снисходительности, с ощущением почти игрушечности этих интервью для четырехполосной, малого формата, состоящей на треть из объявлений, поздравлений и некрологов районной ежедневки, для телеканала, который наверняка никто и не смотрит…

Правду сказать, мне ничего сейчас здесь не хотелось. Только покоя. Для интервью и встреч нужно было тщательно бриться, одеваться в чистое; возня на огороде казалась почти бессмысленной (в Москве я привык просто закупать на рынке все необходимое в любое время года), тосты отца и слезы мамы вызывали только досаду. И я все чаще усаживался в одиночестве на скамейку с бутылкой «Клинского», хрустел «Кириешками». С удовольствием слушал заполошную перекличку снесшейся курицы с петухом, посмеивался над потешными уродцами-дворнягами, произошедшими от скрещения бог знает каких пород… Иногда на церковной колоколенке тускло, как алюминиевые, звенели колокола, и становилось как-то так грустно-сладостно, тоскливо, что тянуло заскулить.

Вяло, будто не о себе, я размышлял о будущем. Успехи успехами, книги книгами, Москва Москвой, восемь тысяч зарплата плюс гонорары, Берлин, премии, а с другой стороны… Хоть меня и называют здесь москвичом, но в Москве я самый настоящий провинциал, со всеми минусами этого типа людей.

Я теряюсь и безумею от большого скопления людей, после двадцати минут в метро становлюсь безвольным, как выжатый лимон; МХАТ, Третьяковка так же далеки, как и раньше; лучшее времяпрепровождение для меня – торчать у себя в комнате (живу по-прежнему в общежитии института: деньги, чтоб снять квартиру, есть, а энергии искать – никакой), читать, слушать радио, мечтать о чем-нибудь… Вот мне уже перевалило за тридцать, а ни жены, ни детей. Знакомых в Москве, конечно, полно, но все знакомства деловые, внутри литературной среды, а друзей что-то так и не появилось…

Лежа на кровати, планирую уехать, может, вернуться на родину, купить крепкую избу с большим огородом, и тут же сам себя спрашиваю: «А что мне там делать? В лучшем случае устроюсь в “Надежду”, буду получать тысяч десять за статьи о коммунальных, криминальных проблемах, о театральных премьерах. Какие еще варианты?» На нашем курсе получили диплом человек двадцать иногородних, и никто, кажется, не вернулся домой.

К тому же я понимаю, что долго там не смогу. Одно дело тосковать вдалеке, а другое – жить в этом райцентре. Взять моих дружков-одноклассников. Быстро женившись, родив по два, а то и по три ребенка, они будто остались пятнадцатилетними, только агрессивности в них прибавляется. Они вроде и не особенно ищут нормальную работу, ходят в трениках с лампасами и майках-алкоголичках, небритые, сонные. По полдня соображают на пузырек, а потом полдня давят его на бережку закисшей Муранки, споря, что круче – «Хонда» или «Ямаха».

Зато жены… Вот насчет жен я им завидую. Двужильные, покладистые, терпеливые, кажется, до бесконечности. Одно плохо – быстро стареют… Вот у того же Димки Глушенкова…

Тут пошел на базар за сигаретами «Ява Золотая» и встретил его Наташку. Она года на два моложе, значит, ей около тридцати. Была, помню, симпатичной, аппетитной девчонкой, обожала короткие юбки, на дискотеках танцевала красиво, волосы цвета свежей соломы заплетала в косу. А теперь волосы поредели, пухленькое лицо подсохло, зато от плеч растеклась. Сидит на жаре за прилавком, прикрывшись зонтиком, отгоняет мух от копченой скумбрии с мойвой. По обе стороны худые, ушастые – в Димку – дети. Девочка лет десяти и пацан дошкольник. «Привет, – поздоровался я. – Как дела?» «А-а, приветик! – она обрадовалась разнообразию своего тупого сидения. – Да