— Да при чем тут родитель? Во мне отыскали задатки, каких ни у кого в семье не было. Нет, не в науке. На то ум нужен. Я считался самым лучшим танцором в городе! — задрал нос Рахит.

— Тьфу, ей твою мать! — выругался Василий, отвернувшись от рассказчика. — Ноги тебе выдернуть следовало! Из самой жопы! С корнем!

— Темнота! Меня даже за границу возили показывать! Как непревзойденного!

— Уж я б тебе показал, мать твою! Разве то мужичье дело, на потеху толпе яйцами трясти? И куда родитель смотрел, что к делу не приноровил? — возмутился Федот.

— С чего ты это взял? Я все умел. И барашка поймать, и шашлык пожарить! Виноград давил на вино. Вместе со всеми — в одном чане!

— И баранов пас?

— Я же в городе жил! Где там пасти отару? Для этого пастухов нанимал отец. Платил им!

— А ты для чего имелся?

— Эх! Смешной человек. На всех барашков одного козла все равно мало! Тем более в горах! И на мандариновые сады, и на чай нужно было немало людей! Мною все заботы не заткнуть. И отец решил мудро — каждый должен жить своим делом. И растил меня в городе.

В горы увозил летом, отдохнуть от жары, подышать воздухом. Я и радовался! Ведь вот дай тебе барана, ты и знать не будешь, что с ним делать. А я сам резал! С одного короткого удара и наповал. Ни капли крови не падало на землю, все в кружку. И тут же пил ее — горячую, прямо из сердца! Без пузырьков! Густую! Вот это наслажденье! Горячая кровь молодого барашка как хорошее вино бодрит. После него и юнец, и аксакал — джигитами, мужчинами себя чувствуют. После двух-трех кружек крови нужен хороший гарем. Но я тогда был еще молод…

«Ни хрена себе! Если ты с детства кровь хлестал, как воду, чего от тебя ждать теперь?» — передернуло участкового.

— Я ж барашка за десяток минут разделать могу! А вам и целого дня не хватит! Знаю, где самое лучшее мясо у него. И шашлык приготовлю такой, что за уши не оторвешь! На это особый опыт нужен — наш! — хвалился Рахит.

— Просрал ты его! Нет у тебя нынче баранов. Даже старого козла не имеешь! Чем гордишься, коль сохранить не смог? — укорил Василий.

— Зато жил весело! Ведь деньги и богатство — понятия относительные! Нынче есть они, завтра потеряны! Болезни, волки, морозы губили отары. Холода валили сады, отнимали урожаи. Но жизнь не стояла на месте. Она шла, как и прежде, без особых печалей. Отец ничего не жалел и не давал грустить. Он любил меня больше жизни. И радовал.

Знаешь, что я выделывал на танцплощадках? О-о! Это был класс! Я танцевал каждой своей клеткой, всякой волосиной! Я не просто прыгал и трясся, как баран под кинжалом, я срывался в танец ураганом, разметав по сторонам всех вокруг. От меня все отскакивали. Я дрожал в ритм музыке! Я прыгал и вертелся не только на ногах, но и голове, на пупке, на спине!

«На чьей?» — подозрительно поглядывал на рассказчика участковый.

Меня потому и взяли за границу, что я по-своему чувствовал ритм каждой мелодии и дополнял ее. Про мое исполнение знаете, как говорили? «Отличается особой экзальтацией и повышенным темпераментом». Во как! Да меня, когда я очень увлекался, приходилось чуть не силой выносить с танцплощадки, чтоб отдохнул.

— Знать, не обижен твой город умными людьми, какие умели тебе вломить, — заметил Федот.

«Может, он псих, с детства невменяемый или с юности шибанутый? А может, крови перебирал? Ну и тип!» — думал участковый, настороженно вглядываясь в Рахита, все внимательнее вслушиваясь в его слова.

— Куда ж ты дел все отцовское? Пропил?

— Нет, не пропил. Сглупил! Женился!

— Чего? Да какая дура за тебя пошла? — изумился Вася.

— Ну ты, Васек, насмешил! Вот эта жена, с которой я сюда приехал, уже пятая по счету!

— Тебе, по-моему, и одной многовато!

— Не свисти! Когда успел бы столько раз?

— А где ж остальные? Иль, поделив меж собой всех баранов и сады, остались там — в горах, живут припеваючи? А тебя, как с танцплощадки, вынесли отдохнуть?

— Нет! Я сам уехал! С женой. Те были просто бабы! Но что я в них понимал тогда? Оттого и ошибался. Встретил первую на берегу моря, в выходной. Бежит с пляжа такая — косматенькая, в куцем халатике, который ничего не прикрывает. На ногах волос больше, чем у овечки. И на лице — настоящая козья борода и усы. Поначалу смешно стало. Что за овечка? Чья она? Может, из моей отары убежала, отбилась от других? И позвал ее. Она оглянулась. Вывернула губы — точно, как обезьянка. Я успокоился — выходит, все овцы на месте.

Но захотелось с мартышкой познакомиться поближе. Видел я, как обезьяны в зоопарке живут, купил бананов и показал той макаке, поманил ее. Она подошла. Стала бананы кушать. Так быстро, что я ни о чем не успевал спросить. Она все время глотала. Видно, уж очень голодной была. Ох, и любила она сладости! За один день целая пачка денег ушла на угощенье. А она все голодная!

Провел я с нею ночь. И она словно прилипла ко мне, когда узнала, кто я есть. Тенью за мной бегать начала. Такую ласковую из себя изобразила, несчастную и обиженную, брошенную всеми. Я и поверил, пожалел.

— Все они такие! — закивали мужики дружно, и участковый, вспомнив свою жену, невольно согласился.

— За неполный год эта мелкая макака сумела выдавить из нас с отцом столько, что мы ахнули. Если б я каждую неделю менял бы баб, это вышло бы дешевле. На ее лакомства, сладости, на украшенья и тряпки, на кремы, лаки и помады, на сигареты и духи ушла половина выручки от мандаринов. А ей все еще хотелось. Но не меня! Она слишком любила деньги. Когда их видела, у нее руки горели. А в глазах появлялась змеиная улыбка…

— Так она кто? Змея иль обезьяна? — не выдержал Федот.

— Помесь этих двух гадов. Лохматая и волосатая, как мартышка, жадная до побрякушек и сладостей. И в то же время — зелено-желтая кожа, холодная, злая, как у змеи, душа. Она никого не сумеет полюбить, кроме самой себя. Ну, как бы там ни было, я от нее отделался, выкинув из дома, из души и памяти. Решил, что больше никогда не женюсь.

На побережье и не показывался. Боялся. На женщин даже не оглядывался целый год. Меня бесил их вид. Но прошла зима. А весною я снова услышал девичий смех. И оглянулся…

Эта была хороша! Как спелый персик на ветке. Она смеялась звонче горного ручья. Я целых три месяца пел песни под ее балконом. Все, как есть, про любовь. Она не торопилась услышать. Но я добился своего. И Гюльнара открыла мне. Отец предупреждал — не спеши, подумай, сынок. Но весна ударила в голову. И я увез её в горы, к себе в деревню. Три месяца, как в раю, жили. А на четвертом застал ее с чабаном, который пас нашу отару.

— Все они суки! Все, как одна, курвицы! — загудели мужики. И участковый вздохнул сочувственно.

— Обидно было еще и потому, что чабан тот много старше ее. Кроме жалкой избенки в распадке и облезлого пса, ничего не имел за душой. Я ж Гюльнару бриллиантами осыпал, как небо звездами. А за что?