Леопольдо же первым делом прижал к себе правую руку, бросил взгляд на мизинец, заплакал от счастья, когда увидел, что кожа на пальце, хоть и разрезана, но кость не повреждена. Только потом, убедившись, что палец на месте, он принял сидячее положение, поднял голову и увидел Рахима с автоматом в руках. Рядом заметил его старших сыновей, также с автоматами. Рахим что-то говорил Ахмеду. Тот огрызался, показывал на хижину с дверью, но Рахим лишь разводил руками, возносил их к небу. В итоге, разозлившись, Ахмед сунул кинжал в ножны, подхватил автомат с земли и, сопровождаемый боевиками, направился к машине, водитель которой уже успел завести двигатель.

Едва машина, поднимая клубы пыли, покатила прочь, Леопольдо, изнывая от боли в теле и жажды, поднялся на ноги и тряхнул головой, прогоняя танцующие круги перед глазами. Он едва не упал, когда его повело в сторону, но рядом оказался Рахим, помог, поддержал, не дал упасть.

– Thank you[82], – прохрипел Леопольдо.

– Allāhu Akbar, – ответил Рахим и добавил. – Al-hamdu li-llāh[83].

Кроме слова "Аллах" Леопольдо больше ничего не понял из того, что сказал ему Рахим, и, тем не менее, это монотонное, спокойное бормотание сомалийца подействовало на Леопольдо как движение флейты в руках факира на кобру – уменьшило боль в теле, хаос в голове. Сопровождаемый Рахимом, Леопольдо вернулся в хижину, опустился на циновку. На краткий миг Рахим оставил его. Когда вернулся, перевязал ему палец, предварительно омыв его верблюжьей мочой. Принес Леопольдо молока, чтобы тот утолил жажду и оставил.

Леопольдо недолго после этого пробыл в сознании. Утолив жажду, он свернулся на боку в клубок, прижал правую руку к груди и забылся в тревожном сне.

К вечеру он проснулся. Тело, охваченное слабостью, ныло от боли, голова раскалывалась, порезанный палец жгло, будто кто насыпал соли на рану, дергался, словно в предсмертных судорогах. Леопольдо лежал на циновке и вслушивался в звуки, доносившиеся снаружи, с содроганием ожидая ворчания автомобильного двигателя. Где-то там слышались голоса, но они не несли беспокойства – были голосами детей и женщин. Блеяли козы, кричали верблюды, жужжали насекомые, и ветер шелестел песком – жизнь бежала своим чередом, и ничто не напоминало о тех событиях, которые все еще тревожили сознание Леопольдо, ничто, кроме воспоминаний, вестников прошлого, возмутителей спокойствия настоящего, бороздивших просторы его сознания кораблем-призраком. Его снова и снова бросало то в жар, то в холод, когда он вспоминал холодное, точно поцелуй смерти, дуло автомата у себя во рту, острие кинжала осой вонзившееся в его мизинец.

Эти мысли привел с собой страх, страх за собственную жизнь. Короткое время они трепыхались где-то на границе сознания и подсознания, топтались точно провинившиеся дети, ожидая наказания, затем скользнули в сознание и захватили его внимание. Больше думать не мог ни о чем. Они пугали его едва ли не так же сильно, как понимание того, что то, что произошло в недавнем прошлом, может повториться снова, и тогда вряд ли ему удастся отделаться так просто, сравнительно просто. Он не хотел повторений, так как боль от побоев все еще была здесь, поэтому он снова и снова хватался за эти мысли как утопающий за соломинку, стараясь не обращать внимания на тот страх, который они вызывали.

Эти мысли. Он не может здесь больше оставаться. Он должен бежать. Сознание восставало, называло его безумцем. Это действительно было безумием, но не меньшим безумием было оставаться здесь. Сознание убеждало положиться на Рахима, говорило, тот не даст его в обиду, защитит, но страх убеждал в обратном: Рахим – пастух, а не боец, в отличие от Ахмеда. Да, сейчас Ахмед не стал накалять отношения с родственником, но кто даст гарантию, что он не изменит своего решения в будущем? Человек, ведомый по жизни жаждой денег, опасен, никогда не знаешь, что он предпримет в следующую минуту, чтобы добыть их.

Леопольдо не знал, в каком направлении стоит идти, чтобы обрести свободу, знал лишь, что надо идти, а куда, это не столь важно, когда жизнь в опасности. Его до безумия пугала голая, красная, точно обгоревшая кожа, а главное, безводная равнина, простиравшаяся вокруг от горизонта к горизонту. Но Ахмед пугал больше. И его кинжал. Даже больше, чем автомат. Возможно, из-за того, что он успел ощутить на себе острие кинжала, а вот пулю из автомата, к счастью, нет, но вероятность этого, как ни крути, была высокой.

Леопольдо вспомнил горы на горизонте. Каждый раз, когда он выходил из хижины, садился под акацией и рассматривал равнину, обязательно цеплялся взглядом за их далекие, подернутые бьющимся в припадке воздухом вершины. Если и уходить, то по направлению к горам, благо и расстояние казалось не таким уж и далеким. Возможно, день перехода. По крайней мере, так казалось Леопольдо, когда он вытаскивал воспоминания из памяти, лежа на циновке в полутьме хижины.

Леопольдо подумал о Сане, младшей дочери Рахима. Если он уйдет, Рахим не получит часть выкупа за него, и девочка умрет. Леопольдо был человеком, поэтому был способен испытывать человеческие чувства, например, жалость к девочке. Но… Но Леопольдо был человеком, и, как и для любого другого человека, своя рубашка для него была ближе к телу. Ему было жалко девочку, но еще больше ему было жалко самого себя – еще одной встречи с Ахмедом он может просто-напросто не пережить.

Леопольдо решил перед побегом день-другой отлежаться и восстановить силы. К тому же стоило подумать о том, чтобы взять с собой в дорогу хотя бы небольшой запас жидкости. Если ему удастся раздобыть молока верблюдицы, немного, чтобы хватило на день перехода, тогда ему, и правда, бояться нечего. В горах Леопольдо надеялся обнаружить реку. Где же ей быть, как не в горах. Когда-то он где-то вычитал, что многие реки берут начало именно в горах. Если даже он не найдет там никакой реки или хотя бы ручейка, то, конечно же, встретит одно из племен кочевников, и они подскажут ему, как добраться до моря. К тому же Леопольдо вспомнил, что селение, где его снимали на камеру, также находилось недалеко от гор. И именно там было море. Возможно, это те самые горы. Он должен хотя бы попытаться. В любом случае лучше умереть на пути к свободе, чем с ошейником на шее, пусть даже этот ошейник и невидим.

Следующие несколько дней Леопольдо большей частью провел в хижине. Если и выходил, только в туалет. А вообще старался двигаться как можно меньше, чтобы не тратить впустую энергию. Она ему еще пригодится.

Во дворе нашел пустую консервную банку, куда сливал часть верблюжьего молока, которое ему приносили. Благо, сейчас молока ему давали даже больше, чтобы он быстрее поправился. Он же часть выпивал, часть сливал в консервную банку, думая о предстоящем походе. Так же поступал и с козьим сыром: то, что не съедал, прятал в мешочек, который сделал из рукава рубашки, правда, для этого пришлось оторвать его половину, а часть с пуговицей перевязать кусочком тряпки, оторванным от той же рубашки. Но что поделаешь, в этом засушливом аду от нее пользы никакой, разве что использовать как головной убор, что Леопольдо с успехом и делал.