Они настигли его под вечер. Сначала он услышал их вой, этот дьявольский хохот, от которого мороз бежал по коже, несмотря на ужасающую дневную жару, а затем увидел и их самих. Это были гиены. Короткая и грубая шерсть сероватого цвета с бурыми пятнами на боках и на верхних частях ног покрывала их мощные тела. Головы животных напоминали собачьи, с мощными и широкими мордами. Заокругленные уши всегда настороже. Длинная грубая шерсть на шее и вдоль спины образовала гриву.

Семь пятнистых гиен смеялись, хихикали, порыкивали, чертями крутились неподалеку, опуская головы к земле и не сводя с него своих заинтересованных глаз. Он поднял с земли камень и запустил в одну из них, но той не составило труда отскочить в сторону. Камень шлепнулся на землю, подскочил и застыл навеки.

Он поспешил вперед, желая как можно скорее оторваться от гиен, но те не отставали, рыскали поблизости, не нападая, но и не отступая. Его тело страдало от жажды и голода, ноги отказывались нести его, но страх заставлял его двигаться вперед, не останавливаться, так как внутренне чутье подсказывало, что остановка в его случае равносильна смерти.

Он поднял ещу один камень и бросил в ближайшую гиену, но камень даже не долетел до нее, настолько слабым был бросок. Тогда он крикнул, надеясь силой голоса напугать тварей, но из груди вырвался лишь короткий хрип. Голос отказал ему, и теперь очередь была за ногами.

Он бежал, если, конечно, это волочение ног по земле можно было назвать бегом. Когда грудь была готова взорваться от острой боли, а ноги подкоситься и обрушить его бренное тело подпиленным деревом на землю, пришлось сменить бег на шаг. Раз за разом останавливался, давая возможность сердцу унять свой затяжной бег, а трусившимся рукам хоть немного прекратить их безумный танец. В один из таких моментов выронил перевязанные куском тряпки волосы Ангелики, но наклониться за ними уже не было ни сил, ни возможности. Гиены, до этого трусливо прижимавшие черные морды к земле, осмелели, приблизились и теперь повизгивали в каком-то десятке метров от него.

Он остановился, не в силах больше ступить ни шагу. Воздух с шумом и хрипом рвался из груди, будто осознавая необходимость как можно скорее покинуть это обреченное тело, обещавшее вскорости превратиться в ужин гиен. Перед его глазами плыло, и он никак не мог сфокусировать взгляд. Он готов был рухнуть на землю от бессилия, но продолжал стоять, поддерживаемый какими-то неведомыми внутренними силами. Может, гулким биением сердца в груди или неугасающим желанием, во что бы то ни стало достичь этих проклятых гор? Он продолжал стоять, пошатываясь, словно под действием алкогольных паров, переступая с ноги на ногу, не в силах найти ту точку опоры, которая его удержит на одном месте. В эти минуты он был похож на быка, оглушенного ударом тока, с подкашивающимися ногами, но все еще борющегося за жизнь.

Что-то цапнуло за штанину. Он дернул ногой и снова побежал. Это был жест отчаяния. Не пробежал и десяти метров, как ноги подкосились, и он повалился на землю. Последнее, что он помнил, прежде чем провалиться во тьму, был едкий хохот тварей, устремившихся к его неподвижному телу.

Влага коснулась его губ, возвращая к жизни. Он почувствовал боль и пожалел о пробуждении. Какой безумец посмел вырвать его из того удивительного мира небытия, в котором он провел счастливые минуты (часы? годы?) состояния несуществования. Ноющая, а нередко и резкая боль от ожогов ела его сознание червем-паразитом, заставляя его все больше и больше жалеть о пробуждении, ощущать тоску о том мире, где не было жизни, но и не было этой вездесущей боли.

Его губ вновь коснулась жидкость. Кто-то заботливо поддерживал его голову, не давая жидкости скатываться по подбородку. С запозданием он узнал вкус молока верблюдицы. Сделал глоток, другой, ощущая, как молоко бежит по пищеводу, возвращая ему силы и желание жить. Поперхнулся, закашлялся и тут же застонал, когда обожженная спина отозвалась новым приступом боли.

Услышал над ухом чье-то тихое бормотание, а затем мужской голос отчетливо произнес:

– Death left. Now everything will be fine[84].

И вновь ему понадобилось время, чтобы узнать голос, и еще немного времени, чтобы понять сказанное.

– Rahim, – пробормотал он, открыл глаза и увидел сомалийца. – You found me[85].

Рахим склонился над ним, поднес к губам Леопольдо бурдюк с молоком. Губы Рахима разошлись в стороны, обнажая белые, подернутые легкой желтизной, крупные зубы.

– It was a great… – Рахим на миг запнулся, пытаясь вспомнить нужное слово… folly. You could die. Death was near[86].

– Yes, I know[87], – только и сказал Леопольдо, умолк, когда Рахим вновь поднес к его губам горлышко бурдюка.

Внезапно Леопольдо вздрогнул, когда предзакатную тишину равнины потревожил знакомый хохот. Рахим почувствовал тревогу Леопольдо, посмотрел на него сверху-вниз и сказал:

– Death was near but now she is gone[88].

Едва последние слова соскочили с губ сомалийца, он положил бурдюк на землю, подобрал автомат, лежавший рядом. Нахмурился. Взгляд устремился в сторону. Рука взмыла вверх, потрясая автоматом. Из уст сомалийца полился гневный поток непонятной Леопольдо речи. Слуха Леопольдо опять настиг дикий хохот, но он тут же стих, стоило Рахиму нажать на гашетку. Автоматная очередь прошила небо. Леопольдо поморщился, когда на короткое время лишился слуха. Но Рахим не стал больше насиловать его слух, положил автомат на землю, поднял бурдюк.

– How do you feel? – спросил Рахим, взглянув на Леопольдо. Агрессия соскользнула с его лица, уступив место участливости. – We need go. To home[89].

– Fine[90], – только и сказал Леопольдо, оперся о руку и попытался подняться с земли.

Рука задрожала, но не подломилась. Леопольдо ощущал слабость в истощенном страданиями теле, легкое головокружение и тошноту, но не хотел лежать трупом, думая о боли. Наоборот, хотел двигаться. Движения, даже самые простые, отвлекали, не позволяли увязнуть в трясине жалкого болезненого настоящего, заставляли смотреть в будущее. И неважно, что мысли Леопольдо касались только ближайшего будущего: как-то подняться с земли и двинуть следом за сомалийцем. Он просто хотел действовать, чтобы не думать о боли.

Леопольдо осмотрелся. Рядом заметил парочку верблюдов, а дальше по равнине стаю гиен. Животные рыскали по округе, то и дело поглядывая на верблюдов и людей. В стороне от себя заметил тела трех мертвых гиен. Не почувствовал ни жалости, ни сострадания к этим тварям, наоборот, только легкое удовлетворение от вида смерти тех, кто хотел вонзить в тебя клыки. Кровь, вытекшая из-под трупов гиен, уже давно высохла, из чего Леопольдо заключил, что пролежал без сознания довольно длительное время. Может быть, час, а может, и все пять. Взгляд, брошенный на небо, где в густом зное варилось солнце, только подтвердил его подозрения.