– Но какие чебуреки там жарили! – вдруг возбудилсяя. – Ай, какие чебуречищи: хрустящие, сочные… После них майку – немедленнов стирку, не было случая, чтоб я не заляпался. А ты забыла, там еще подавалинастоящие бочковые огурчики?

– Почему – забыла? Они их сами и солили…

…и наше прошлое, пусть и соприкасаясь в чем-то весьманемногом: разве что в топографии улиц и парков, разве что в детстве – точнее, влетних месяцах, проведенных ею на тощих закорках одного парнишки, –незримо неслось вместе с нами вдоль нависающих скал справа и слепящей синейполосы – слева, пока я не свернул на боковую дорожку и не стал крутить петли,поднимаясь все выше в гору, где посреди мертвой пустыни горстка романтиковвыпестовала свой густой, глянцевитый, источающий ароматы, мечтательный рай…

Чего только не воткнули в эту скалу, чтобы она отозвалась натруд и ласку диковинными пришельцами: ажурными красавцами и бутылочнымиуродцами самых разных широт: одни только кактусы представляли тут целую армиювсех своих родов и войск; разворачивали веера и опахала пальмы; тропическиедеревья с приземистыми тяжелыми кронами, с бутонами пунцовых цветов нависалинад причудливыми семицветными кустами – от белого до лилового.

Но самым изумительным были «баобабы» – так их называли длятуристов; в действительности они носили какое-то другое, почтенное научноеимя. Жилистые, перевитые древесными венами светлые стволы (как вздутая рукапожилого грузчика), со свисающими до земли и так и вросшими в нееветвями-корнями – они напоминали то ли дерево-многоножку, то ли стихийныйнепроходимый забор, то ли окаменевшую горсть гигантских, недослитых в дуршлагмакарон…

Среди всего этого узорного, густого пушисто-колючеговеликолепия бродили кибуцные коты – бесконечно свободные, давно достигшиепредела своего сытного рая.

– А ведь у них здесь и зоопарк есть, – припомниля. – Не то чтоб Московский или Берлинский, но на фоне этих пепельных гор –тоже картина. Хочешь посмотреть?

О, она всего, всего хотела. И часа полтора мы бродили посовершенно того не заслуживающей крошечной территории на склоне горы, снесколькими загонами и клетками, разглядывая не бог весть какой богатыйживотный мир кибуцного Ноева ковчега, полузаморенный здешним солнцем.

Самыми упитанными и франтоватыми выглядели павлины, целаястая крупных самцов с голосами разгневанных кошек: сапфировые груди, тяжелыеопахала изумрудных хвостов с каскадом топазов. Еще тут жили еноты, две-три чопорные,как старорежимные гувернантки, ламы, три окаменевших на жаре запыленныхкрокодила, обезьянка, озабоченно грызущая какой-то лакомый кусочек втрогательно зажатом кулачке, колония желто-лазоревых попугайчиков в круговомголосистом павильоне, увешанном плетеными домиками, корзинками, качелями, атакже несколько гигантских черепах.

Рядом с одной, самой старой, я Лизу сфотографировал: головастарухи то и дело устало опускалась на рогатину нижнего панциря, ловкоподставленную предусмотрительной природой, и тогда эта лысая кожистая башканапоминала старика-конферансье в бабочке в ту краткую минуту за кулисами, когдаон нечаянно задремал на стуле в ожидании выхода.

Лиза вдруг повернула ко мне сияющее лицо и проговорила стайным ликованием:

– Они все живые!

Она была так счастлива! Более благодарного, болеевпечатленного посетителя этот ботанический сад вряд ли видел. Она ахала,оборачивалась еще на какой-нибудь, указанный мной кактус или куст, вспыхивалалюбованием и радостью – я даже подивился этим реакциям на фоне седативныхпрепаратов.

Наконец мы вышли за ограду зоопарка и в сухом ветреном зноестали подниматься к кибуцной столовой. Глубоко внизу лежало, закипая в ярких иострых бликах, море. Наверху пепельным монстром дыбилась, глядя окрест чернымизрачками подслеповатых пещер, гигантская скала с женским именем «Цруйя».

И тут со мною произошло… Черт меня знает – что со мнойстряслось: помрачение от жары, помутнение разума, наваждение…

Она поднималась передо мной по крутой тропинке, легко иловко, не задумываясь куда, ставя ноги в детских кроссовках: не пациентка, апросто женщина – в джинсах, в голубой маечке – очень гибкая, замечательносложенная женщина… И ее маленький рост вдруг так тронул меня. Бедная девочка,подумал я, бедная больная девочка – в чужой стране, среди чужого языка, наптичьих правах, в отчаянной отваге начать какую-то нереальную «самостоятельнуюжизнь» (да верит ли она сама в эту самостоятельность?)… И мне захотелосьприласкать ее, чтобы, пусть на короткое время, она почувствовала хоть каплютепла…

А может быть, я лгу самому себе? Может быть, это мне,одинокому дураку, вдруг захотелось немного тепла?.. Короче, я нагнал ее натропинке и коснулся плеча.

Этот жест при желании можно было истолковать по-разному: какпопытку остановить, дабы обратить ее внимание на какую-нибудь еще птичку илиящерицу; как намерение снять с ее плеча сухую сережку, упавшую с дерева…

Интересно бы изучить психологию прикосновений. Сотни раз,осматривая ее, выслушивая и разговаривая с ней, я касался ее тела. И онаотносилась к этому доверчиво и спокойно – как пациент, собственно, и долженотноситься к прикосновениям лечащего врача. Что же было в том моем жесте, вмоей руке, лежащей на ее плече, что оба мы остановились как вкопанные и она всепоняла, а меня обдало жаром, и я, наверное, побагровел, как-то сразу ощутив всюзряшность моего дурацкого порыва?

Она не дернулась, не сбросила моей руки, не рассердилась;только обернулась и спокойно проговорила, глядя мне прямо в глаза:

– Безнадежно, Боря. Я уже пыталась… Он сделал менятолько для себя одного.

Она стояла на тропинке выше меня, я впервые смотрел на еелицо снизу вверх, а это был иной ракурс, извечный ракурс запрокинутого женскоголица, каким его видит мужчина в сокровенные минуты жизни. И меня как ледянойводой окатили: представил я Петьку, его нынешние дни и ночи…

Спустя мгновение мы уже поднимались дальше, разом заговориво чем-то, незначимом для обоих, чтобы не молчать.

…Основным доходом этого кибуца был туристический бизнес.

Черепичными заплатами сидели в тропической зелени крыширазбросанных повсюду домиков для постояльцев. Летающей тарелкой приземлилось насамом темени горы огромное здание столовой. Где-то на отшибе – судя подолетающим сюда всплескам – работал открытый бассейн; а перед входом вотель, на деревянном помосте были расставлены в тени двух гигантских «баобабов»несколько плетеных столиков летнего кафе.

Лиза решила заглянуть в лобби отеля и значит, – если ячто-то еще понимаю в женщинах, – могла надолго застрять в сувенирной лавкес украшениями. Я же уселся за столик в тени под «баобабом» и попросил меню уподошедшей девушки-официантки.

Та, видать, минуту назад явилась из бассейна: у нее были непросто влажные, а мокрые волосы, и с них на голые плечи и короткую маечку, неприкрывавшую упругий пупок в поджаром животе, бежали ручейки. Может, посовместительству она подрабатывала в бассейне спасателем?