Отсюда в просвете меж горбатых кактусов и арековых пальмоткрывалось мерцающее море, розовые горы Иордании и латунное под солнцем,извилистое шоссе вдоль подножия скал.

Минувший эпизод с Лизой, моя самонадеянная жалкая глупостьоставили по себе нестерпимую досаду, хотя в последние годы я привык как-тоулаживать с самим собой разнообразные промахи доктора Горелика.

Сняв темные очки, отчего пришлось зажмуриться и несколькосекунд посидеть в оранжевом мареве прикрытых век, я принялся за успокоительное– ладно, доктор, мало ли что бывает меж старыми приятелями! – изучениелегкого меню. Здесь – это я помнил еще с прошлого приезда – подавали вкуснейшиегрибные запеканки.

В этот момент небольшая компания внизу, на стоянке машин,распалась с прощальными возгласами, трое уселись в серую «Субару» и уехали,четвертый помахал им вслед и стал подниматься по тропинке меж кактусов.Поднявшись до середины тропинки, человек поднял голову и вновь принялсяразмахивать руками с удвоенным энтузиазмом. В чем дело, друзья вернулись? Нет,человек приветствовал меня, именно меня. Вечная участь пожарной каланчи: преждечем я кого-либо успеваю заметить и узнать, узнают – причем издалека – меня, ине дай бог не начать немедленно в ответ ликовать и руки воздевать: обижаютсявсе. Поэтому, прежде чем я узнал доктора Зива из хайфской больницы «Рамбам», яна всякий случай тоже заулыбался и приветственно поднял лапы.

Мы ежегодно встречались с ним на конференциях; однаждыстолкнулись на каком-то шикарном приеме в тель-авивском отеле и мило проболталиминут двадцать, а еще раз оказались за одним столом в доме общих знакомых,достаточно для меня дальних. Это был обаятельный энергичный крепыш лет подсемьдесят, состарившийся такой Чарли Чаплин, с неожиданной студенческойживостью в голубых глазах. Человек дружелюбный, легкий и, что редкость средиместной публики, – деликатный. Впрочем, если память не изменяет, он невполне был местным, а вроде бы прибыл сюда откуда-то из Восточной Европы –давненько, лет пятьдесят назад.

– Охо! Аха! Доктор Горелик! – Улыбаясь, онподходил все ближе, и по яркому, даже зловещему загару, по воспаленным голубымглазам в красных прожилках я понял, что доктор Зив отдыхает здесь уже дня три,не меньше, и принял изрядную дозу водных и солнечных процедур.

– Балует меня судьба, не дает скучать: только чтопроводил друзей, а тут и вы. Такая компания!

– Увы, – отозвался я, с удовольствием пожимая егоруку и отодвигая стул напротив. – Я, к сожалению, не компания. Вернее,компания на час.

– Жаль, – сказал он, чуть передвинув стул вузорчатую тень листвы и усаживаясь. – А я здесь выжариваю свой псориаз иподыхаю со скуки. Проглотил за два дня три книги и радовался, что удалосьвыманить друзей из Иерусалима. Они архитекторы, милые люди, провели чудесныйдень… Возможно, вы их даже знаете: они тоже из Москвы, ваши земляки. Я ведь неошибся – вы из Москвы, доктор Горелик?

– Борис, просто Борис… – Мое имя почему-топроизносится здесь с ударением на первый слог, и я всегда педантично поправляюсобеседника. – Нет, я из Львова.

Он молча откинулся на стуле, подняв бровь, будто емусообщили некую чрезвычайную новость, мгновение держал паузу и наконец значительнопроговорил:

– Аха… Охо… Из Львова, говорите. Как же это я не знал?

– А что бы это изменило? – улыбаясь, спросил я.

И он мгновенно улыбнулся в ответ и сказал:

– Ничего! Буквально ничего! – и вдруг, подавшисько мне, заговорщицки произнес:

– Ничего, кроме того, что вы должны пониматьпо-польски. А?

– Прошем пана! – отозвался я. – То пан зэЛьвова?! А балак пан ешче памента?[11]

И мы одновременно рассмеялись…

Из помещения кафе в нашу сторону выходило раздаточное окно сшироким прилавком. В нем, как в раме, утомленно двигалась юная официантка,выдавая сигареты, соки в банках, орешки и прочую мелочь полуголым или почтиголым разморенным отдыхающим: Эдем так Эдем! Процентов восемьдесят постояльцевлечили здесь свой немецкий, шведский или какой-нибудь иной псориаз недешевымисолнечными лучами, которые необходимо было окупить во что бы то ни стало.

Громко споря по-немецки, две морщинистые голенастые старухив шортах долго что-то выбирали, и когда наконец отошли, официантка в окнеулыбнулась мне, молча вопрошая, как насчет заказа. Распространенный жестместного населения: кисть руки как бы ввинчивает в воздух невидимую лампочку. Яотрицательно покачал головой.

Лиза наверняка застряла у витрин с сувенирами ипобрякушками. А я хотел, чтобы она сама посидела над меню, выбрала, отверглачто-то и снова выбрала, короче – вступила в контакт с окружающим миром,например, вот с этой кибуцной русалкой.

– Вам приходилось бывать во Львове? – спросил я.

– О-о-о… – Доктор Зив провел ладонью по седомуежику на крупной ладной голове, тронутой на висках ржавчиной псориаза, достализ заднего кармана шорт коробку сигарет и бросил ее на стол. Затем принялсяискать по всем карманам зажигалку.

– Львов! Это, знаете ли… видите ли… Забыл в номере! О,благодарю вас!.. Да, я жил там какое-то время. Хотя родился в Казахстане, гдеотец оказался за свой длинный язык, в должности, так сказать, британскогошпиона, на лагерной баланде. Если будет интересно, расскажу. – Онвстрепенулся: – Но это спасло ему жизнь, а заодно и мне – вы же знаете, чтостало с еврейским населением Львова: немцы изничтожили его под корень, хотяпервый погром был, по старой доброй традиции, произведен руками местногонаселения. Ведь Львов – один из немногих городов, где и гетто было, иконцлагерь… Да что говорить, все это прекрасно известно…

Он склонился к острому огоньку моей зажигалки забавнымпоцелуйным движением губ, со вставленной в них сигаретой, затянулся и выдохнулвверх струю дыма, которая доросла до нижних ветвей баобаба, вспугнула птичку инекоторое время повисела на ветке седым лоскутом.

– Хотя об этом не принято было упоминать вслух, –заметил я, тоже закуривая. – Знаете, советский Львов всегда отталкивалпрошлое. В наше время на месте Яновского концлагеря находился милицейскийсобачий питомник и какие-то вполне действующие лагерные бараки.

Он кивнул, задумчиво выдыхая дым, покручивая в пальцахстеклянную перечницу в форме шахматной ладьи; обернулся и подмигнул девушке. Таподошла, не торопясь и улыбаясь в ответ, убирая со лба пряди длинных, еще непросохших волос.

– Бутылку минеральной, – сказал он. – Просточтобы чем-то тебя занять.

Она хмыкнула, повернулась и ушла, вызывающе перебираязагорелыми и длинными, как весла, ногами. Мы оба смотрели ей вслед.

– Да… Львов… – Он отвел глаза и сигаретойпотянулся к пепельнице. – Загадочный город… Сырой климат, туберкулез,камень, узкие улицы… Сплетение показной набожности и скрытого порока –средневековая мораль. Помню, едешь в трамвае, и какие-нибудь тетки начинаютдруг с другом браниться. Вдруг – собор за окном! – и они истово крестятся.Мистические углы там встречались, прямо-таки пугающие закоулки…