– Что? Говори.

– Я ведь все больше про Молдаванина спрашивал, а про Сухаря так, не особо. Но по случаю кое-что узнал. Был у нас тут в годы оккупации изменник Родины один, так вот его в блатной среде тоже Сухарем звали. Тот ли это Сухарь, который в банде янки водилой был, или нет, точно сказать не могу. Знаю только, что после войны он по пятьдесят восьмой чалился.

Майор госбезопасности Резник однажды едва не сорвал операцию по задержанию опасного преступника, за которым долгое время гонялся Зверев. Однако Павел Васильевич обращался к нему за помощью, когда на горизонте появлялись изменники Родины и всякие военные преступники. Сразу же после общения с Желудем капитан отыскал телефонную будку и набрал номер своего старого знакомого из МГБ.

Узнав, кто ему звонит и зачем, Резник, как и обычно, начал бурчать:

– Доконал ты меня уже, капитан, своими проблемами! Ты убийц и воров ловить должен, а политических нам оставь. Кто тебя интересует?

– В блатной среде его звали Сухарь.

– А фамилия у этого Сухаря есть?

– Разумеется. Фамилии есть у всех. Имеется она и у Сухаря, вот только я ее пока не знаю.

– Сострил, да? Повеселить меня решил? Вот только мне сейчас не до веселья. Знаешь, сколько…

– Да знаю, конечно, что дел у тебя полно, – перебил майора Зверев. – Однако ты и завтра, и послезавтра, и через неделю будешь занят выше головы, а информация по Сухарю мне нужна прямо сейчас!

– Опять умничаешь! Настырный ты, Зверев! Где же я тебе информацию прямо сейчас возьму? Знаешь, сколько через меня изменников Родины прошло? Тысячи! А ты даже фамилию своего Сухаря не знаешь.

– Вот ты мне ее и узнай.

– Ладно. Ох уж мне этот Зверев! Доконал ты меня со всей этой своей блатной кодлой! Хорошо, я Ткаченко указания дам, чтобы он по архивам полазал. Его дальше и тирань, а от меня отстань!

– Вот это другой разговор! – обрадовался капитан, которому именно это и было нужно.

Юрий Викторович Ткаченко являлся старым приятелем Зверева и был, пожалуй, одним из немногих сотрудников МГБ, с которыми Павел Васильевич общался с легкостью.

На следующий день после того, как Зверев пообщался с Резником, лейтенант госбезопасности Ткаченко прибыл в областное управление милиции на служебной машине. Он сунул дежурному красную корку, поднялся на второй этаж, где находился кабинет начальника оперативного отдела, и вошел в него без стука.

Зверев сидел, согнувшись над бумагами, и изучал суточные сводки.

– Юрик, рад тебя видеть! – воскликнул он, увидев посетителя. – Чай? Папироску? Да помню я, что ты у нас некурящий!

Ткаченко, наглаженный, гладко выбритый, как и всегда, снял фуражку, повесил ее на крючок у двери и подсел к столу.

– Давай сразу к делу, Павел Васильевич! Времени у меня в обрез! – заявил он, поставил перед собой портфель и вытащил из него папку с документами.

– Да я разве против? – сказал капитан.

Ткаченко вынул из папки анкету заключенного, протянул ее Звереву и сказал:

– Вот полюбуйся! Глеб Макарович Сухоруков, матерый рецидивист и изменник Родины! Кличка Сухарь. Ты ведь его искал, да?

– Может, и его, – неуверенно сказал Зверев, взял листок и принялся рассматривать фотографию.

На снимке был запечатлен мужчина весьма болезненного вида, со впалыми щеками, огромными ушами и вытянутой головой. Глаза его смотрели тревожно, брови, нависшие над ними, походили на грозовые тучи, готовые вот-вот разразиться мощнейшим ливнем. На вид ему было далеко за пятьдесят, но, судя по анкете, Сухоруков был значительно моложе. Этот человек напоминал собой иссохшую мумию, способную рассыпаться от малейшего прикосновения.

«Сухоруков Глеб Макарович, уроженец деревни Березники Усть-Сысольского уезда Вологодской губернии», – прочел Зверев в анкете.

«Желудь сказал, что банда янки приехала из Вологды, а этот Сухоруков из тех же мест. Есть контакт! Очень горячо!»

Далее в бумаге говорилось, что Сухоруков являлся узником концентрационного лагеря, расположенного в местечке Кресты, согласился служить немцам, являлся надзирателем в своем бараке. Он был осужден по части первой статьи пятьдесят восемь на десять лет. Заключение отбывал в исправительном учреждении № 321/3, находящемся в Мордовии, скоропостижно скончался в 1946 году.

Читая показания Арсения Савельева, одного из свидетелей по делу Сухорукова, Зверев восстанавливал в голове события тех ужасных лет. Корявым почерком, делая массу помарок и ошибок, бывший заключенный, уроженец Витебской области, описывал свои первые дни, проведенные в Крестах.

«Местечко Кресты, концентрационный лагерь, ноябрь 1943

Мы ехали в поезде больше трех суток, большую части пути стояли. В дороге нас почти не кормили, лишь пару раз высыпали в вагон по нескольку ведер нечищеной прелой картошки.

Когда поезд остановился, нас выгнали из вагонов и построили в ряды.

Потом мы долго шли по грунтовке, размокшей от дождей. Тех, кто падал или отставал, конвоиры били прикладами. Огромные псы лаяли, не умолкая, пытались вцепиться в ногу или руку.

Когда перед нами открылись ворота, мы увидели несколько десятков одноэтажных строений с коричневыми черепичными крышами. Бараки, в которых содержались узники, стояли ровными рядами. Они были обрамлены двумя рядами колючей проволоки и контрольно-следовой полосой.

Потом нас остригли наголо и разместили в бараках.

Внутри каждого барака, как пчелы в улье, ютились худые люди. Они смотрели на нас, новичков, опустевшими изможденными глазами.

Мне досталось место на втором ярусе в третьем бараке. Я улегся на прелый матрас, из которого в нескольких местах торчала вата, свалявшаяся в комья, закрыл глаза, но долго не мог уснуть из-за невыносимого запаха.

Сосед, место которого было как раз подо мной, пояснил мне, что до войны в местечке располагался кавалерийский полк. Барак, в котором я очутился, когда-то служил конюшней, поэтому здесь до сих пор пахло навозом.

Сосед представился Андреем Витальевичем Патрушевым. Это был остролицый очкарик с сальными волосами и необычайно пухлым ртом. До войны он был школьным учителем и в первые же дни отправился на фронт. Пару недель назад их полк попал в окружение. Патрушева контузило. Он угодил в плен и попал в Кресты.

Нас подняли с постели, как только забрезжил рассвет. Несмотря на невыносимый запах, выходить на улицу мне совсем не хотелось. Ночью полил дождь, он стучал и стучал по крыше, а холодный ноябрьский ветер протяжно завывал в вентиляционных трубах.

Двери барака открылись, народ двинулся к выходу. Очутившись на плацу, я ощутил еще более мерзкую вонь. В северной стороне лагеря, как я узнал позднее, стояли душегубки. Именно поэтому оттуда несло гарью, газом и трупными испарениями.