– Кошмар! – выдохнул Клиховский.

Хаберлянд улыбнулся с видом хранителя великой тайны:

– Тело коменданта тоже не поддаётся тлению. Я сам освидетельствовал его. Оно и ныне лежит в склепе в Дидлаккене, хотя миновало почти триста лет.

Сквозь шум автомобилей и музыку из кафе до Клиховского и Хаберлянда доплыл перезвон курантов. Часы били над площадью Альт Маркт.

– Что же, по-вашему, делал Пьер де ля Кав?

– По легенде, в гробнице замка Бальга он увидел останки некоего рыцаря. Рыцарь держал в руках меч. Де ля Кав взял этот меч, а останки вдруг ожили, зашевелились и протянули руки к коменданту. Де ля Кав изрубил мертвеца на куски. Потом, уже в Пиллау, опытным путём мессир установил, что удар этого меча ввергает человека в странное состояние не-жизни и не-смерти. И в таком состоянии человек существует ещё очень долгое время, пока окончательно не обветшает, как ветшает любая вещь. Посредством меча Пьер де ля Кав задумал продлить свои дни на земле. И продлил. Слуга нашёл его с мечом в груди.

Клиховский уже не сомневался: комендант крепости Пиллау наткнулся в замке Бальга на Лигуэт. Чудеса де ля Кава под силу только Лигуэту.

– А где меч коменданта? – Клиховский старался не выдать волнения.

Доктор Хаберлянд наслаждался интересом собеседника.

– У меня, – наконец сказал он. – Точнее, в музее Пиллау. Я забрал его из кирхи Дидлаккена как артефакт, имеющий отношение к истории моего города.

У Клиховского закружилась голова.

– Уверен, этот меч был какой-то святыней Тевтонского ордена. Печать магистра на дверях склепа означает, что меч был оставлен в Бальге намеренно и, так сказать, под присмотром охранника. Об этом я и хотел расспросить вас. Знаете ли вы что-нибудь о мече Людвига фон Эрлихсхаузена?

– Мне надо осмотреть вашу находку, – сдавленно сказал Клиховский.

– Конечно, приезжайте! – радушно пригласил Хаберлянд. – Буду очень рад принять вас и услышать объяснения специалиста!

– Завтра я – в Кёнигсберг, а послезавтра – к вам, – пообещал Клиховский.

Сначала он хотел своими глазами увидеть тело Пьера де ля Кава.

Гордостью Инстербурга был необычный вид транспорта – троллейбус. На следующее утро Клиховский сел в красивый и просторный вагон, идущий в Дидлаккен. Дорога занимала полчаса. Мягко гудел электромотор; троллейбус катился по шоссе мимо чистых перелесков, мимо добротных фольварков и полей зрелой пшеницы, по золоту которой скользили голубые тени облаков.

В Дидлаккене пастор взял с гостя две рейхсмарки – стоимость осмотра, вручил ручной фонарик и старинным ключом отомкнул замок на двери склепа – маленького кирпичного домика за алтарём простой сельской кирхи.

– Жители нашего селения уже давно похоронили тела фрау Кирстен и фрау Труди, – сказал пастор. – А сам господин комендант пока здесь.

Клиховский спустился в прохладный сумрак.

На каменном возвышении стоял длинный гроб, закрытый сверху стеклом. Клиховский посветил и увидел в гробу жуткое лицо Пьера де ля Кава, сухое и рельефное. Не бумажно-слоящееся, как у египетских мумий, и не смоляное, как у церковных мощей. Доктор Хаберлянд подобрал верное определение – «обветшавшее». Обветшавшее, но живое. Жизнь ещё теплилась в мертвеце, будто уголь тихо тлел изнутри. И Клиховский понял, кто лежит в гробу.

В гробу лежал анастифонт.

Гестаповцы ждали за дверью. Едва он перешагнул порог своей квартиры, ему заломили руки. Ничего не объясняя, его поволокли обратно по лестнице и закинули в автомобиль. Поиски Лигуэта оборвались, когда оставалось лишь приехать в Пиллау и взять меч. Потом Клиховский понял, почему так вышло. Англичане и американцы открыли Второй фронт и высадились на пляжах Нормандии, а полковник Штауффенберг вместе с заговорщиками из вермахта едва не взорвал фюрера прямо в его «Волчьем логове»; после таких событий вопрос о новом тевтонском государстве отпал сам собой. Гауляйтер Эрих Кох больше не нуждался в историке, и Клиховского отправили в концлагерь.

Штутгоф находился неподалёку от Данцига. Его построили для поляков – противников режима. Считалось, что гестапо спрятало их здесь от народной расправы. Через три года этот концлагерь перешёл в ведение СС, и в нём появились евреи, военнопленные русские и немцы. Городок из полусотни дощатых жилых блоков опоясывала надёжная ограда: колючая проволока под током и вышки с пулемётами. В двухэтажном кирпичном корпусе помещались комендатура с канцелярией и рабочий отдел. С близкого моря наплывали бесконечные осенние дожди. Дымила труба крематория.

Клиховскому, как и прочим заключённым, выдали деревянные башмаки на ремешках – клумпы и ветхую полосатую одежду – робу и штаны. Одежду только что сняли с покойника, и она кишела вшами бывшего хозяина. На грудь и на бедро приказали нашить лоскут с номером и красный треугольник. Красные метки полагались политическим узникам; они сидели в заключении до конца войны, как и сектанты-бибельфоршеры с фиолетовыми нашивками. Зелёные нашивки носили уголовники «бефау»: грабители и воры в лагере ждали завершения своих судебных сроков. У гомосексуалистов были розовые треугольники, у евреев – жёлтые звёзды Давида; эти заключённые обязаны были умереть в Штутгофе и больше не портить человеческую природу.

Эсэсовцы-охранники, уголовники и капо били заключённых за любую провинность, да и просто так, но узники не обращали внимания на побои. Важнее было сохранить свою пайку жидкой баланды. Те, кто лишался пайки, становились доходягами и теряли человеческий облик: искали в помойной яме гнилую брюкву и картофельные очистки, ели конский навоз, глодали кости из отбросов эсэсовской кухни. Доходяги умирали за неделю. Обычные узники жили месяца два-три. Самые бесстыжие или удачливые могли протянуть год.

Бесстыжие воровали и прислуживали эсэсовцам, удачливые работали на территории лагеря в мастерских. Из остальных формировали аузенкоманды и каждый день выгоняли за ограду на строительство дорог, каналов и цехов авиазавода, на щебёночные и песчаные карьеры. Аузенкоманда Клиховского таскала брёвна с лесоповала. Клиховский быстро усвоил правила жизни в концлагере: всегда двигайся, даже если ничего не делаешь, – бездельников жестоко бьют, и никогда ничему не сопротивляйся – за это вообще убивают. В прежней жизни – при всей ненависти к нацизму – Клиховский не поверил бы, что нацисты создают чистилища, подобные Штутгофу, где сначала в людях истребляют человечность, а затем всех отправляют под нож.

Оказалось, что истребление человечности даже страшнее физического уничтожения. Побои, голод, холод и непосильный труд выжигали изнутри, не оставляя ничего. Существованием человека руководили не его желания, а приказы капо. Голодный волк, увидев кусок мяса у соперника, без колебаний бросался в драку, а голодный узник без всякого протеста смотрел, как эсэсовец кормит овчарку хлебом с мармеладом. «Мютцен аб!» – кричал капо, и все тотчас сдёргивали грязные береты. «Цузаммен гэен!» – кричал шарфюрер, и заключённые маршировали в лад, одинаково клацая клумпами. И ни о чём другом, кроме выполнения приказа, думать не получалось. Клиховский знал, в кого он превращается. В анастифонта. Прикажут умереть – и он умрёт.