Падма не только танцовщица, но и педагог. Ее педагогическая деятельность отмечена самыми престижными международными премиями. Наконец, она – крупный ученый, историк индийского танца. И тут ее достижения неординарны.

Как-то она задумалась над тем, как же безграмотные певцы древности умели хранить в памяти грандиозные поэмы – «Махабхарату» и «Рамаяну»? В напечатанном виде это многотомные монстры, во много раз превышающие по размеру «Илиаду» и «Одиссею» вместе взятые – бесконечное море сюжетов, невозможное, казалось бы, даже для внятного краткого пересказа. Осмысливая этот феномен, она пришла к тому же выводу, что и многие специалисты – поэмы эти во многом носили импровизационный характер, а сюжетный их костяк держался на опорных пунктах, которые, действительно, запоминались наизусть; в промежутках же певцы использовали определенные словесные клише (вроде нашего «Ой ты гой еси, добрый молодец»), которые выпевались как бы автоматически – и певец во время их исполнения мысленно уже выстраивал свою импровизацию в направлении следующего «опорного пункта».

Нас не интересует сейчас, насколько это понимание соответствует действительности (тем более, что испокон веков уже существуют записанные версии этих песен), важно другое – Падма повернула свою догадку в область, творчески ей близкую. Она выдвинула гипотезу, что известные скульптурные изображения танцующих (будь то Шива или придворные актрисульки), сохранившиеся на стенах древних храмов, есть как бы стенографическая запись давно исчезнувших танцев. Эти скульптуры, отличающиеся друг от друга поворотом головы или положением рук и ног, есть такие же «опорные пункты», между которыми остается импровизационный простор. Как исследователь, она добросовестно воспроизвела в своей диссертации тысячи таких «опорных пунктов», а как профессионал, легко заполнила пробелы между изображениями танцевальными импровизациями. И совершилось чудо – она вынесла на сцену утраченные со временем танцы, она оживила окаменевшее еще в X веке искусство, во плоти и в движении продемонстрировала то, что запечатлели полуразрушенные столетиями скульптуры.

Благословил ее старый Шанкарачарья – и на поиски, и на воплощение результатов этого поиска.

С его же разрешения она совершила нечто, мне просто непонятное – стала танцевать… философию Шанкары. Здесь надо бы расставить уйму восклицательных знаков, произвести все приличествующие ахи и охи – но я умолкаю, ибо главное уже сказано, а постичь это явление мне не дано, сама идея выразить сложнейшие мировоззренческие прозрения человечества языком движения гибкого женского тела представляется божественно дерзкой и до безумия запредельной! А Падма танцует, не часто, но танцует – опять одна, опять весь вечер не уходя со сцены и, вероятно, валясь от изнеможения после спектакля.

Когда я посочувствовал ей, она посмотрела удивленно: «Странно, пока ты не спросил, я не думала об этом. Нет, я не устаю. После каждого выступления я принимаю горячую ванну, выпиваю стакан сока и чувствую всегда такой подъем, как будто мне снова надо идти на сцену…».

Она танцует и около храмов, и власти Мадраса перекрывают движение на улицах и тысячные толпы благоговейно внимают ее стремительному отточенному искусству. Что для нее танец – работа? Удовольствие? Нет, это – служение Богу.

И поэтому так естественен странный на первый взгляд тандем артистки, танцовщицы, «нечистой» (с точки зрения ортодоксии) женщины и аскетического патриарха, живого Бога, Шанкарачарьи.

И вот, благодаря ей, я вновь оказался в Канчипураме, несколько минут ожидания и мы предстали перед изможденным ликом великого святого. Конечно, Падма заранее договорилась, что он примет нас в тот день, когда, верный давно данному обету, он соблюдает молчание.

Странно, но прошедшие годы не отразились на его облике, он не постарел, не одряхлел, хотя дрожь берет при мысли, что он – не родился даже – а принял сан Шанкарачарьи… в 1907 году! Более 60 лет прошло с того дня, когда у ног его сидел Махатма Ганди, считавший эту встречу одним из важнейших событий своей жизни. Махатма не мог не знать, что задолго до того, еще в 1921 году, Шанкарачарья дал свое пастырское благословение всем, борющимся за освобождение Индии от английского господства, всем – и индусам, и мусульманам, многие из которых видели в нем посланца Аллаха.

Как ни удивительно, мы говорим с ним о России. Он вспоминает, что много лет назад встречался с человеком из России (а я-то думал, что первым из наших соотечественников прикоснулся к его стопам) – он называет даже фамилию, но в его произношении я не могу распознать ее, а потом говорит совершенно невероятные вещи. Оказывается, после той давней встречи он много думал о нашей стране и хотел даже – неслыханное дело! – сложить с себя сан, взять самого верного из своих учеников и, как обычно, пешком отправиться в путь – через Гималаи, в Россию. Он верит и сейчас в духовное родство России и Индии и ему хотелось принести слово об этом непосредственно в нашу страну.

Я слушаю, не зная, верить или нет, может все это разыгралось в его изображении, позже, но немолодой человек, прислуживающий ему, говорит мне потом, что он и есть тот ученик, которого Шанкарачарья наметил в единственные спутники свои; «Моя мать, – добавляет он с улыбкой, – была вне себя от горя, она была уверена, что мы оба замерзнем и погибнем в дороге».

К счастью или несчастью, но сложить с себя сан Шанкарачарья не мог. Но о России он говорит как о стране своей мечты, как о чем-то несбывшемся, но реальном.

Состарившийся ученик его сует мне какую-то книжку – здесь напечатана та памятная беседа с неизвестным мне русским. Шанкарачарья смотрит то ли на меня, то ли сквозь меня и улыбается – возможно, возможно, он представляет как шли бы они вдвоем через невозможные высоты Гималаев в далекую, незнакомую, но отчего-то притягательную Россию.

Стоящая на коленях рядом со мной Падма что-то шепчет, наклонясь вперед, в его освещенное улыбкой помолодевшее лицо. «Я дам Вам индусское имя» – говорит он мне внезапно и одновременно благословляющим жестом откуда-то ниоткуда, из-под хитона, достает что-то и протягивает мне. Его губы тихо произносят мое новое имя, а я изумленно разглядываю драгоценный подарок – раковину валампири, ту самую, закрученную в обратную сторону.

Спустя две недели, совсем в другом городе, в тихом гостиничном номере настигает меня телефонный звонок Я снимаю трубку и слышу захлебывающийся голос Падмы (Боже, думаю я, как она смогла меня здесь отыскать?). «Ты знаешь, – кричит она сквозь писки и потрескивания немыслимых расстояний, – Ачарья вызвал меня в Канчипурам и сказал помнишь русского, которого ты привозила ко мне? Я дал ему неправильное имя. Я много думал, найди его и скажи ему его настоящее имя». Иона по слогам несколько раз повторяет мне имя, данное великим Шанкарачарьей, имя, которое никогда не будет вписано в моем паспорте, но оправдать которое я должен буду всей последующей жизнью.

Я достаю книгу, которую всучили мне тогда в Канчипураме и долго смотрю на обложку, на портрет великого старца. Какая-то несказанная безбрежная благодарность переполняет меня – как в тот памятный день нашей первой встречи, когда теплая волна его доброты властно толкнула меня в грудь. Почти машинально раскрываю я книгу – и вдруг вижу фамилию того русского, который за много лет до меня принес в Канчипурам мысль о России. Открытие потрясает меня! Неизвестный соотечественник оказывается на самом деле хорошо знакомым мне человеком!