А ткачиха с поварихой,

С сватьей бабой Бабарихой,

черт. Но объяснение этой двусмысленности – в самом герое, «славном царе Дадоне»: реальность вокруг такова, каков он сам. Шамаханская царица, Звездочет и Петушок не понятны такие, какие они есть, потому что они «зеркало», в котором отражаются поведение и поступки героя.

То, что происходит в сказке, объяснено с самого начала:

Жил-был славный царь Дадон,

Смолоду был грозен он

И соседям то и дело

Наносил обиды смело;

Но под старость захотел

Отдохнуть от ратных дел

И покой себе устроить.

«Дадон привык только брать и получать: когда хочется – обижать, когда хочется – отдыхать. Он и покоя захотел дарового, в обмен на самонадеянное обещание. “Царствуй, лежа на боку!” – формула всей его жизни. Он “смолоду” делал то, чего человеку делать нельзя, и думал, что так и надо, что за это ничего не будет». Но это не так.

Что за страшная картина!

Перед ним его два сына

Без шеломов и без лат

Оба мертвые лежат,

Меч вонзивши друг во друга.

Бродят кони их средь луга,

По притоптанной траве,

По кровавой мураве…

Пронзительнее строк нет в этой сказке, перед нами – подлинная трагедия. Это как будто предупреждение Дадону: пора остановиться,

посмотреть вокруг и на себя, иначе будет поздно. Но царя хватило только на то, чтобы завыть: «Горе! смерть моя пришла!» И она действительно пришла.

…Вдруг шатер

Распахнулся… и девица,

Шамаханская царица,

Вся сияя как заря,

Тихо встретила царя.

Как пред солнцем птица ночи,

Царь умолк, ей глядя в очи,

И забыл он перед ней

Смерть обоих сыновей…

И потом, неделю ровно,

Покорясь ей безусловно.

Околдован, восхищен,

Пировал у ней Дадон.

Звездочет обещал Дадону, что Петушок будет хранить его не только от «набега силы бранной», но и от «другой беды незванной». И когда присмиревшие соседи «воевать уже не смели», осталась «другая беда» – в самом Дадоне. На нее и указывал «верный сторож», но эта беда имеет духовную природу, никакой Петушок здесь не поможет – все дело в самом человеке. Шамаханская царица – это вожделение Дадона, своеволие его хотений, воплощенное в «девице». Первой жертвой его становятся сыновья Дадона. Истина, что грехи отцов падают на головы детей, здесь исполняется в буквальном смысле. «Ради вожделения Дадон “забыл… смерть обоих сыновей”, ради вожделения нарушил царское слово, ради вожделения ударил того, кому должен был отдать. Вожделение хихикает как ведьма, вожделение “не боится, знать, греха”. И вдруг вожделение “пропало”. Потому что умер Дадон.

В каждой душе, даже самой падшей, есть потребность в любви. Но для того, кто живет лишь по законам своих хотений, и любовь может стать погибелью: “Горе! смерть моя пришла!”

“Ибо сильна, как смерть, любовь”, – сказано в Песни Песней.

“Вся сияя как заря”; “Со своею силой ратной и с девицей молодой…” – читаем о Шамаханской царице. “Кто эта, блистающая как заря… грозная, как полки со знаменами?” – говорится в Песни Песней о возлюбленной, о любви.

Дадон – перевернутая и сплющенная Песнь Песней. Тут любовь и впрямь оборачивается смертью, потому что убита с самого начала».

После встречи с Шамаханской царицей Дадон неотвратимо движется навстречу своей гибели, ведь он не только не захотел услышать предупреждения – он «забыл смерть обоих сыновей» ради той, кто была причиной этой смерти.

Дадон, похоже, окончательно утратил чувство реальности. «Он встречает мудреца, снисходительно бросает ему: “Подь поближе. Что прикажешь?” – и не подозревает, что в словах “Что прикажешь?” таится роковой для него буквальный смысл.

В ответ на требование Звездочета он изумляется: “Или бес в тебя ввернулся?” – но это относится к нему самому.

Он иронически спрашивает: “Или ты с ума рехнулся?” – и не понимает, что безумен сам.

Он рассудительно увещевает: “Но всему же есть граница”, – и не ведает, что говорит о себе. Наконец: “И зачем тебе девица?” – задает он убийственно-язвительный вопрос старику-скопцу.

Айв самом деле – зачем? Так выполняются условия игры, и заданы они самим Дадоном; ведь царь не обещал Звездочету: “Подарю, что захочу”, – он обещал: “Волю первую твою Я исполню, как мою”… Дадон не понимает, что мудрецу-то ничего не нужно, что “условия игры” не в том, чтобы скопец “получил”, а в том, чтобы он, Дадон, отдал».

Но вместо того, чтобы отдать, царь совершает еще одно преступление. Считая себя всем, герой тем самым делал все для того, чтобы стать ничем, – и наконец сделал это.

Царь хватил его жезлом

По лбу, тот упал ничком,

Да и дух вон… Вся столица

Содрогнулась, а девица —

Хи-хи-хи да ха-ха-ха!

Не боится, знать, греха.

Царь, хоть был встревожен сильно,

Усмехнулся ей умильно.

В этом смехе есть нечто бесовское, жуткое. Но и это не останавливает Дадона. Он лишь сильно встревожен, да и то ради Шамаханской царицы превозмогает эту слабость и умильно ухмыляется. Дадон, по сути дела, уже мертв, мертв духовно. И дальше происходит то, к чему Дадон, сам того не сознавая, приближался всю жизнь.

Петушок…

Встрепенулся, клюнул в темя

И взвился… И в то же время

С колесницы пал Дадон.

Над героем совершилось возмездие. «Вот нечестивый зачал неправду, был чреват злобою и родил себе ложь;

рыл ров, и выкопал его, и упал в яму, которую приготовил.

Злоба его обратится на его голову, и злодейство его упадет на его темя» (Псалом 7).

«Сказка о мертвой царевне»

Мир этой сказки – особенный мир. Даже стихии здесь добрые. Королевич Елисей разговаривает с ними тепло, по-родственному («Свет наш солнышко!..», «Месяц, месяц, мой дружок…», «Ветер, ветер! Ты могуч…»). Да и они удивительно ласковы к человеку («Свет ты мой, – Красно солнце отвечало…»; «Братец мой, – Отвечает месяц ясный…»). Но не стихии распоряжаются в этом мире.