— Мне очень жаль, — сказала я, растирая холодные руки Люсии. — Как странно, что наши матери обе… впрочем, не так уж странно, если они состояли в двоюродном родстве… хотя, конечно, мы не можем быть уверены.

На миг я усомнилась: а вдруг это всего лишь случайное совпадение? Если Розина превратилась в Маделин Эрден, она наверняка продолжала бы писать моей матушке. Но возможно, она и писала; возможно, именно эти письма и хранятся у мистера Везерелла.

— А я уверена! — воскликнула Люсия, глядя на меня сияющими глазами. Сейчас она походила на невиданную райскую птицу, слетевшую на землю. — Во мне говорит голос крови. Мы с вами очень похожи внешне и думаем одинаково; у меня такое чувство, будто я знаю вас всю жизнь.

— И у меня такое же. — Я порывисто обняла Люсию. — Ах, если бы только эти письма попали мне в руки, когда Розина… ваша матушка… была еще жива! Мне бы очень хотелось познакомиться с ней — и узнать вас пораньше.

— Да, жаль, что такого не случилось. Но даже если бы мама увидела ваше объявление, она не откликнулась бы на него.

— Пожалуй… из страха перед отцом, — согласилась я.

Люсия недоверчиво потрясла головой, снова разглядывая письма Розины. Внезапно меня осенила ужасная мысль:

— Но если он все еще жив, он ведь тоже мог увидеть мое объявление. Возможно, теперь вам грозит опасность — по моей вине!

Она подняла глаза и улыбнулась с легкой грустью:

— Если бы вы не дали объявление, Джорджина, мы с вами никогда не встретились бы. Что же касается Томаса Вентворта, сейчас он уже глубокий старик и…

— Люсия… почему вы назвали его Томасом Вентвортом?

Она вздрогнула и испуганно взглянула на меня:

— Должно быть, где-то здесь прочитала.

— Уверена, Розина ни разу не упоминает имя своего отца.

Мы снова внимательно просмотрели все письма, строчка за строчкой, но имени Томас нигде не нашли.

— Люсия, вы понимаете, что это значит? — взволнованно спросила я. — Видимо, вы случайно услышали, как ваша матушка или еще кто-нибудь говорит о нем. Точно так же когда-то в моей голове всплыло имя Розина.

Наши плечи соприкасались, и я чувствовала слабую дрожь, волнами пробегающую по телу девушки.

— Очень может статься. Наверное, тот серолицый мужчина…

— Вы его видели когда-нибудь впоследствии?

— Нет, ни разу.

— Во всяком случае, он был вашим другом. А не оставила ли вам Розина… ваша матушка… какие-нибудь письма или документы?

— Нет. Она получала письма чрезвычайно редко — при мне, по крайней мере, — и сжигала их сразу по прочтении. Все ее имущество состояло из одежды, articles de toilette — забыла английское слово… нескольких предметов первой необходимости и свободно помещалось в один дорожный сундучок. Мама и меня приучила довольствоваться малым. «Собственность связывает и обременяет, — говорила она. — Лишний груз, да и только. Чем меньше у нас вещей, тем мы свободнее».

— А ваш доход? Вы сказали, что имеете сто фунтов ежегодного дохода. Вам известно, с чего он?

— До сегодняшнего дня я полагала, что с капитала Жюля Эрдена. Я могла бы написать своим адвокатам в Париже. Но это же французские юристы: если вы забудете собственное имя, они найдут причины не сообщать его вам.

— Английские юристы ничем не лучше, — сказала я. — Мне нужно любым способом выяснить, какое же условие я должна выполнить, чтобы увидеть остальные бумаги, оставленные мне матушкой. Ведь письма Розины — я вам говорила? — оказались у меня по ошибке. Я вот думаю, не хотела ли моя матушка защитить Розину таким образом? Запретив передавать письма в мои руки, покуда Томас Вентворт не умрет? Но тогда получается…

— Что он все еще жив, — закончила за меня Люсия, содрогаясь всем телом. — И это чудовище — мой дед! Даже подумать страшно.

— Но почему Розина не поехала в Неттлфорд? — воскликнула я. — После того, как Феликс Мордаунт ее бросил, я имею в виду. Моя матушка укрывала бы ее у себя до вашего рождения. А после смерти моего отца мы все жили бы у тети Вайды в Нитоне; и мы с вами выросли бы вместе… Как счастливы мы могли бы быть!

— Да, — промолвила Люсия, вновь перебирая письма. — Но неужели вы не понимаете — почему?

— Розина пишет «я не хочу навлекать на вас гнев своего отца» или что-то вроде, но я точно знаю, что матушка без раздумий приняла бы ее в свой дом, и тетя Вайда тоже. С нами вы жили бы гораздо спокойнее и гораздо счастливее, чем в одиночестве на континенте, где никто даже не знал, кто вы такие.

— Но стыд, Джорджина, стыд! Ведь весь Лондон знал, что она сбежала с Феликсом Мордаунтом. И потом родить ребенка вне брака… Какой же тяжелой обузой я была для нее, наверное!

— Вы не должны так думать — никогда!

Я обняла Люсию и попыталась представить, что бы я чувствовала на ее месте: гнев на Феликса Мордаунта, безусловно; жалость к матери, конечно же, но никак не стыд — ни за нее, ни за себя. Может, у меня недостаточно развито нравственное чувство? Тетю Вайду уж точно никогда не волновало мнение света. В моих последних словах, обращенных к Люсии, мне послышалось эхо давних тетушкиных слов, произнесенных с великой горячностью: «Ты была ее радостью, ее счастьем. Знай это — и не задавай больше никаких вопросов!» Я гладила Люсию по волосам и ласково утешала, отчасти жалея, что показала ей письма (однако могла ли я утаить их от нее?), но одновременно наслаждаясь теплом наших объятий, невзирая на все свое смущение.

Когда она наконец успокоилась, я поведала про памятный разговор у маяка, когда я высказала предположение, что матушка надорвала сердце, рожая меня, а тетя Вайда ответила мне словами, в которых я всегда впоследствии находила утешение.

— Вы с матушкой очень любили друг друга, правда ведь? — спросила я.

— О да… я ни разу в жизни не усомнилась в ее любви.

— Вот и подумайте, насколько несчастнее она была бы без вас. Двери в общество закрылись для нее в день, когда она бежала с Феликсом Мордаунтом. Но настоящие друзья — вроде моей матушки — ни при каких обстоятельствах не отвернулись бы от нее…

— Хотелось бы в это верить, — вздохнула Люсия.

— Я убеждена, все ваши сомнения рассеются, когда мы увидим остальные письма. И вот что, Люсия…

— Да?

— Пусть это останется между нами: больше никому знать не нужно. Мы даже моему дяде не расскажем. Хотя если бы и рассказали, ничего не изменилось бы: он интересуется только своей лавкой и уже через пять минут все забыл бы начисто. Для окружающих вы будете просто моей подругой мисс Эрден.

Когда я произносила последние слова, меня вдруг охватило головокружительное чувство нереальности, словно я смотрю на нас двоих откуда-то из-под самого потолка. Не иначе я просто сплю и вижу сон? И настолько сильным было это ощущение, что я впилась ногтями в свое запястье.