Бывал я в Великом Устюге не раз, и этот городок мне нравился. Закаты сумасшедшей красоты, обманчиво спокойная, но коварная на самом деле Сухона-река, ряженый Дед Мороз и его бутафорская деревня, и местного розлива приятная на вкус полусладкая настойка «Устюгская», крепостью своей всего двух градусов не дотягивающая до водки. И никогда мне даже в голову не приходило, что другая у этого города была когда-то жизнь и что Великим не зря его, наверное, назвали.

Я уважительно посмотрел на Арсения Арсеньевича. Я улыбнулся ему. Я был ему благодарен.

– Я прочитал про Воронцову в вашей книге, – сказал я. – И мне захотелось узнать о ней побольше. Ведь в книгу наверняка вошло далеко не все, что вам известно.

– Разумеется, – подтвердил Арсений Арсеньевич. – А вам известно, Евгений Иванович, что графиня Воронцова последние годы своей жизни провела совсем недалеко отсюда, километрах в ста от Москвы?

– Да. В тех краях сейчас как раз живет моя знакомая.

– Восхитительно! – произнес Арсений Арсеньевич, и у меня возникло такое чувство, как будто мы с ним сблизились в эту минуту.

Тот факт, что Светлана поселилась там, где когда-то жила Наталья Александровна Воронцова, словно делал нас с Дворжецким родственниками, и нам уже было что с ним обсуждать.

– Удивительная женщина эта Наталья Александровна, – сказал Дворжецкий таким тоном, словно речь шла о нашей с ним общей знакомой. – Блистала в Петербурге, но рано овдовела, и после этого с кажущейся легкостью отказалась от выходов в свет и уж никогда более не вышла замуж. Сначала уехала в Москву, которая тогда была провинциальной, не чета красавцу Петербургу, а после так и вовсе удалилась из Москвы. По тогдашним понятиям – в глушь. Заживо себя похоронила. У меня есть версия, Евгений Иванович, почему она так поступила. Но в книгу догадки не включишь, там нужно факты излагать, а у меня прямых доказательств нет. Так вот что мне представляется. Ее уход был сродни монашескому подвигу, и даже более того, это был подвиг монаха-отшельника, который сообразно личным убеждениям сознательно накладывает на себя ограничения, какие человеку меньшей силы духа представляются чрезмерными. Ведь она была красивой женщиной, если судить по портретам и по отзывам ее современников, и к ней многие сватались, это сведения абсолютно точные. И она, Евгений Иванович, удалилась в эту свою глушь, чтобы никого не искушать и никого не обижать отказом. Сознательно лишила себя всего привычного ей, чтобы не быть источником беспочвенных мечтаний. Вы понимаете, о чем я говорю? – встрепенулся Арсений Арсеньевич, убоявшись, что слишком он увлекся изложением собственной версии, позабыв так невежливо о собеседнике.

– Да, я вас понимаю, – подтвердил я.

Дворжецкий просветлел.

– Но это только моя версия, повторяю, – сказал он. – Доказательств никаких. Ни в письмах графини, ни в свидетельствах людей, близко ее знавших. И все же смею думать, что я прав. Нам, ныне живущим, подобное течение мыслей может показаться невероятным, но тогда были другие времена и другие представления о жизни.

Он замолчал. Ему взгрустнулось. Я не смел его потревожить, пока он не очнулся сам.

– Простите, – сказал Дворжецкий, выныривая из глубин прошлого.

– Воронцова поселилась рядом с монастырем, – помог я ему вернуться в наш разговор.

– Да, – кивнул Арсений Арсеньевич. – Я смотрел документы – в ту пору монастырь влачил жалкое существование. Нужда во всем, все разрушалось и гибло. Графиня, отказавшись от всего для себя лично, фактически спасла и монастырь, и всю округу. Ведь вы поймите, Евгений Иванович, что такое был монастырь в те годы для мирян. Центр всего. Своя маленькая столица. Духовный центр – в тамошней церкви, и молились, и крестились, и венчались, и отпевали там. Общественный центр – туда съезжались изо всех окрестных деревень, там встречались те, кто не видел друг друга неделями, а то и месяцами, там узнавали последние новости. Это и торговый центр, потому что раз в неделю под монастырскими стенами было торжище. И вдруг бы все это зачахло и умерло. Вы представляете размеры трагедии?

Он даже вздохнул, ужаснувшись, видимо, собственным мыслям.

– Я видел развалины монастыря, – сказал я.

– Развалины… Да, – произнес Арсений Арсеньевич печально.

Он выглядел удрученным.

– Хотя сама графиня вряд ли думала о том, что она делает нечто особенное, – сказал Дворжецкий. – Скорее, это была ее внутренняя потребность. Тот счастливый случай, когда что-то делаешь вроде бы для себя, а на самом деле одариваешь пользой всех.

– Я слышал, что со смертью графини связана какая-то тайна.

– Не то чтобы тайна, – ответил Дворжецкий. – Я бы назвал это обрамляющими факт смерти неприятностями, каковых графиня своей безупречной жизнью никак не заслуживала. Для людей достойных предполагается смерть тихая до незаметности и самим человеком неосознаваемая – во сне, в своей постели, тихо отойти, не оставив врагов в прошлом, в будущем обретая рай. А ее кончина оказалась ужасной. Не в своей постели, а в заросшем пруду, и никто не знает наверняка, что там такое случилось и при каких обстоятельствах приняла смерть Наталья Александровна. Сама ли она оступилась, ведь лет она уже была преклонных, малейшее головокружение могло стать роковым. Или все же были у нее недоброжелатели, хотя я не могу поверить в то, что кто-то был способен ненавидеть ее до смертоубийства.

– А граф Ростопчин?

– О, вы действительно серьезно осведомлены о предмете разговора, – мягко улыбнулся Арсений Арсеньевич.

Улыбка не была веселой. Он только обозначил ею свою приязнь и одобрение.

– Смерть Ростопчина – это еще одно обстоятельство из тех, кои так несправедливо сопровождают посмертную судьбу графини Воронцовой, – сказал Дворжецкий. – Получается, что невольно эта достойная женщина стала виновницей гибели графа. Ведь он покончил с собой из-за ужасных и абсолютно беспочвенных слухов, связывающих его имя с гибелью графини Воронцовой, как говорили.

– А он, вы думаете, был невиновен?

– Ну разумеется! – воскликнул Дворжецкий. – Граф был милейший человек, беззаветно любящий Наталью Александровну! Он знал ее еще по Петербургу, а когда она поселилась у стен монастыря, граф вскорости оставил службу при дворе и выкупил имение по соседству с графиней. Причем переплатил он за покупку как минимум вдвое, поскольку продажа этого имения не предполагалась, и графу немалых усилий стоило уговорить прежних владельцев, что было нелегко. В конце концов предложения Ростопчина достигли таких щедрот, что уже, видимо, невозможно было перед ними устоять. Но это была единственная настойчивость, к тому же не обращенная графом на Наталью Александровну лично. Нигде и никаких свидетельств нет о том, чтобы Ростопчин настойчиво добивался руки графини или причинял ей какие-то другие неудобства. Его любовь была трепетной, оберегающей и удаленной. Не предлагать себя, но ежесекундно быть готовым к помощи. Это благородство благородных. И уж о том, чтобы он стал виновником смерти графини, не может быть и речи.