историзма, никакого культурного контекста. Впрочем, такое понимание предмета социальной психологии свойственно и некоторым представителям американской науки[116]. Разница в том, что в зарубежной историографии равное право развития получили и другие направления психологических исследований, в том числе и культурологическое[117]. У нас же психологи по указанной причине тематики этой старались не касаться. Очевидно, поэтому ею занялись историки. Когда, повинуясь общим тенденциям мировой науки, мысль всё же выбилась из-под спуда, ей с самого начала были свойственны некоторые особенные черты. В полной мере они дают себя знать в замечательной книге Б. Ф. Поршнева «Социальная психология и история»[118].

Трудность была в том, что необходимо было утвердить саму возможность существования нового подхода. Задача сводилась не столько к тому, чтобы доказать, а в большей мере к тому, чтобы убедить оппонентов, заранее отмести подозрения в неортодоксальности. Успокоить, что нет отхода от марксистской методологии и материализма. Это привело к связанности ученого ненужными ограничениями и постоянным реверансам в сторону воображаемых «их» – строгих блюстителей «чистоты» советской науки от «буржуазных уклонов». Видимо поэтому в книге практически нет апелляций к достижениям западной науки. Рассуждения начинаются с нуля, хотя, как будет видно в дальнейшем, полученные в конечном итоге выводы весьма близко перекликаются с выводами Э. Дюркгейма, достижениями школы «Анналов» и других западных исследователей. От них, однако, Б. Ф. Поршнев, «от греха подальше», отмежевывается. С одной стороны это, конечно, плохо. Но с другой, очевидно, во многом благодаря отмеченной закрытости, работа обрела большую основательность и, в некоторой мере, самодостаточность и независимость. Она наряду с трудами Л. С. Выготского может служить отправной точкой для развития самостоятельной русской традиции изучения явлений общественного сознания. У Поршнева можно найти и отличающуюся от западной систему терминологии и теоретические выкладки по важнейшим вопросам. Кроме того, безусловную ценность представляет широкий общегуманитарный подход, свойственный его трудам.

Итак, Б. Ф. Поршнев обосновывает принципиальную возможность существования социальной психологии путем поставления на место понятий «я», «ты», «он» «более коренных, исходных “мы”, “вы”, “они”»[119]. На примере первобытного мышления и поведения маленького ребенка он доказывает, что понятия «они – мы – вы» имеют гораздо более древнее происхождение, чем «я – ты – он». Следовательно, они являются глубинными, первичными формами самосознания человека. Реальная группа не осознаёт себя таковой, пока не столкнется с другой группой. Тогда появляются «они». Относительно «их» определяются «мы». Затем, при более плотном контакте с «ними» появляются «вы», и уже только после этого «он», «ты», «я». Следовательно, общности существуют в сознании. Поэтому «социальная психология, как видим, имеет полное право пользоваться понятием “общность”, “коллектив”, “группа”, не переставая быть от этого психологией. Более того, социальная психология начинается именно с абстрагирования научной мыслью общности как таковой от бесконечного многообразия – простой единицы, отдельной клетки и т. п. Общая теория социальной психологии и является ничем иным как всесторонним психологическим анализом этого центрального понятия»[120]. Таким образом, Б. Ф. Поршнев выдвигает на первое место в качестве объекта научного анализа социум вместо индивида.

Самое важное, что для нас может представлять ценность в теории школы «Анналов» и в «социальной психологии» Б. Ф. Поршнева, можно свести к двум фундаментальным пунктам:

1. Субъектом ценностей является не индивид, а социальная группа. Ценности индивида – это либо интериоризированные ценности социума, либо новация, которая должна быть усвоена социумом («овладеть массами», говоря словами В. И. Ленина).

2. Ценности могут существовать как в виде фиксированных правил (записанных или как минимум выраженных эксплицитно), так и виде нерефлексируемых установок сознания.

Наибольший интерес представляют эти последние. Не менее интересна разница между тем, что записано, утверждено и принимается обществом сознательно, и тем, что действует исподволь, на ментальном уровне. Разницу эту уловить тем сложнее, чем более древнюю эпоху мы рассматриваем.

Уже сейчас можно видеть, как трансформируется представление о недалеком пока советском прошлом. Сугубо идеологические (в терминологии Б. Ф. Поршнева, т. е. осознанные, сознательно сформулированные) положения начинают восприниматься как реальные нормы социального общежития. Например, «Моральный кодекс строителя коммунизма», который был принят как часть Третьей программы КПСС XXII съездом Партии в 1961 г. и стал частью Устава КПСС. Пункты «Морального кодекса» гласили:

Партия считает, что моральный кодекс строителя коммунизма включает такие нравственные принципы:

преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине, к странам социализма;

добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест;

забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния;

высокое сознание общественного долга, нетерпимость к нарушениям общественных интересов;

коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного;

гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку – друг, товарищ и брат;

честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни;

взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей;

непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству;

дружба и братство всех народов СССР, нетерпимость к национальной и расовой неприязни;

непримиримость к врагам коммунизма, дела мира и свободы народов;

братская солидарность с трудящимися всех стран, со всеми народами[121].

Меж тем понятно, что реальность была далека от провозглашаемого идеала. Коммунистическая идеология в то время еще отнюдь не исчерпала своего кумулятивного потенциала, но, во-первых, моральные ориентиры никогда не реализуются в полной мере; во-вторых, если бы эти моральные принципы действительно соблюдались самими челнами Коммунистической партии, Советский Союз не распался бы так легко. Под твердым «поверхностным слоем» официальной идеологии бурлили разнообразные, не вполне отрефлексированные социально-психологические течения, которые, в конце концов, размыли «верхнюю корочку» и привели к гибели системы.

Примером того же рода является «сталинская» Конституция СССР 1936 г. Если рассматривать ее вне исторического контекста, то она действительно существенно демократичней Конституции 1924 г. Например, была ликвидирована диспропорция между избирательными правами городского и сельского населения. Конституция 1924 г. была ориентирована на базовый революционный тезис о диктатуре пролетариата. Поэтому в ст. 9 Конституции 1924 г. предписывалось: «Съезд Советов Союза Советских Социалистических Республик составляется из представителей городских Советов и Советов городских поселений по расчету 1 депутат на 25 000 избирателей и представителей губернских съездов Советов – по расчету 1 депутат на 125 000 жителей»[122].

При этом существование действительно весьма демократичной конституции совершенно не означало существование демократического политического режима. В 1936 г. И. В. Сталин проводил жесткие чистки в советских и партийных органах. Сторонники политики Сталина утверждают, что эти чистки отвечали «народным чаяньям». Но даже если так, о демократии речь не шла. Весьма показательна в этом отношении судьба делегатов XVII съезда ВКП(б). Из 139 членов ЦК, избранных на съезде, 93 человека были репрессированы. Можно, конечно, допустить, что все они были тайными преступниками. Но другое предположение выглядит правдоподобней: на съезде в ходе голосования стало очевидным наличие