— Вот так уже лучше! — оценил он мой ответ. — Итак, начнем еще раз. Когда ты первый раз увидел человеческую упряжку и понял, что тебя заставят в нее впрячься — что тогда промелькнуло в твоем мозгу? Позволь мне напомнить: у тебя в заду был здоровенный фаллос с приделанным к нему настоящим конским хвостом. Затем тебя взнуздали, обули в сапоги с подковами… Я вижу, ты покраснел. О чем ты тогда подумал?

— Что я этого не вынесу… — быстро ответил я дрожащим голосом, боясь помедлить с ответом. — Что меня не смогут заставить это сделать. Что я… Что почему-то у меня все равно ничего не получится. Что меня не могут погонять хлыстом и заставлять тащить эту коляску. И что этот конский хвост — жуткое, просто убийственное украшение, сущий позор. — Лицо у меня пылало. Я глотнул вина, и поскольку господин хранил молчание, это означало, что он не удовлетворен ответом и мне следует продолжать. — Я подумал: хорошо, что сбрую затянули покрепче и я не смогу вырваться.

— Но ты ведь и пальцем не шевельнул, чтобы как-то от нее избавиться. А когда я гнал тебя ремнем по улице — мы же были один на один. И ты ни тогда не попытался улизнуть, ни когда тебя лупили здешние плебеи.

— Ну а что хорошего в том, чтобы сбежать? — спросил я, цепенея от страха. — Меня уже научили, что убегать не стоит. Все, чего я этим добьюсь, — меня привяжут куда-нибудь покрепче, хорошенько побьют, еще и пенис крепко выпорют… — Я вдруг умолк, ужаснувшись собственным словам. — Или же меня поймают, все равно запрягут в какую-нибудь повозку и заодно с другими «коньками» заставят с рабской покорностью куда-нибудь трусить. И унижение станет только большим: ведь все тогда увидят, что мне настолько страшно, что я теряю над собой контроль, и меня так жестоко приходится к этому принуждать. — Я отпил из кубка, убрал волосы со лба. — Нет, если уж все равно придется что-то делать, то лучше уж сразу подчиниться. Мне следовало принять это как нечто неотвратимое.

На мгновение я крепко зажмурился, поразившись собственному пылу и разговорчивости.

— Но тебе ведь точно так же велели подчиниться лорду Стефану — а ты не стал этого делать, — заметил Николас.

— Я пытался! — вырвалось у меня. — Но лорд Стефан…

— Что?

— Все было так, как сказал капитан… — запинаясь, ответил я. Казалось, голос меня подводит, не выдерживая натиска рвущихся наружу слов. — Когда-то он был моим любовником. И вместо того, чтобы как господину использовать нашу давнишнюю близость к собственному преимуществу, он допустил непозволительную слабину.

— Какое любопытное утверждение! А он беседовал с тобой так же, как я сейчас?

— Нет, конечно! Никто и никогда со мной не разговаривал! — Я сухо хохотнул. — Он, во всяком случае, не стал бы выслушивать моих соображений. Он пытался мной командовать, как ни один лорд во всем замке, отдавая жесткие приказы, — но видно было, что он пребывает в страшном волнении. Нет слов, как он возбуждался, видя мою эрекцию и готовность подчиниться любому его желанию, — и этого-то он оказался не в силах вынести. Знаете, иной раз мне кажется, что, если бы волею судьбы мы поменялись вдруг местами, я бы сумел показать ему, как должен вести себя настоящий господин.

Николас рассмеялся тихим непринужденным смехом и отпил немножко из кубка. Лицо его сделалось живее и чуточку теплее. Однако, глядя на него, я ощутил в душе какое-то нехорошее предчувствие.

— О, полагаю, это весьма близко к истине! — воскликнул он. — Хорошие рабы порой сами создают хороших господ. Но тебе, может статься, никогда не выпадет возможность это подтвердить. Я нынче говорил о тебе с капитаном и основательно его порасспросил. Пару лет назад, когда ты был свободен, ты ведь во всем превосходил лорда Стефана, не так ли? Ты был лучшим наездником, лучшим фехтовальщиком, лучником, и он любил тебя и тобою восхищался.

— Я пытался блеснуть и как его невольник, — сказал я. — Я прошел через невообразимо унизительные испытания. Чего стоит эта их тропа взнузданных или другие игрища в Ночь празднества в увеселительных садах Ее величества! Со мной то и дело забавлялась сама королева, или лорд Грегори, прирожденный повелитель рабов, внушавший мне наиболее страшные опасения. Но я никогда не мог угодить лорду Стефану, поскольку он сам не представлял, что его может удовлетворить. Он даже не знал, как надо властвовать! Меня вечно перехватывали другие лорды.

Тут я запнулся. Зачем я рассказываю ему все эти тайные подробности? Зачем мне выкладывать все наружу и вдаваться в откровения о капитане? Однако господин не произнес ни слова. В комнате вновь повисло молчание, и я словно тонул в нем.

— Я все вспоминал солдатский лагерь, — заговорил я, не в силах вынести этой пульсирующей в ушах тишины, — и я не испытывал ни малейшей симпатии к лорду Стефану.

Тут я глянул в глаза господину: голубое лишь чуточку проглядывало вокруг черных, невероятно расширившихся, загадочно поблескивающих зрачков.

— Господина или госпожу надо любить, — уверенно продолжил я. — Даже у крестьян рабы могут любить своих грубых, занятых одним трудом хозяев! Разве не так? Как я… оказавшись в том лагере… любил солдат, поровших меня что ни день. Или как я возлюбил в какой-то момент… — Я вновь запнулся.

— Кого?

— Я даже возлюбил вчера заплечного мастера, когда попал на круг. Хоть и на мгновение…

Протянув руку, Николас приподнял мне подбородок, стиснул щеки. Его улыбка словно нависла надо мной. Сколько же силы в его крепкой руке!

Я дрожал всем телом так же, как и тогда… Опять эта тишина…

— И даже те никчемные плебеи, как вы изволили их назвать, что на ваших глазах лупили меня на улице, — поспешил я отойти от темы верчения, — даже они обладают хоть какой-то, пусть самой незначительной, но силой!

В голове у меня все вертелась одна мысль, бросившая меня недавно в краску. Вином я попытался остудить свою горячность, добавить уверенности голосу — и пока я пил, молчание вновь невыносимо затянулось.

Левой ладонью я словно невзначай прикрыл глаза.

— Убери руку, — велел летописец, — и скажи-ка мне, что ты почувствовал, когда тебя как следует затянули упряжью и заставили шагать?

Это его «как следует» кольнуло меня до глубины души.

— Что именно это мне и необходимо. — Я старался не смотреть ему в глаза, но безуспешно. Глаза господина Николаса расширились, и в неровном сиянии свечей его черты казались слишком совершенными для мужского лица, слишком утонченными. Я чувствовал, что некий узел в моей груди словно ослабился, порвался. — В том смысле что, раз уж мне суждено быть рабом, это и требуется со мною проделывать. И нынче вечером, когда я снова оказался в упряжи, я уже мог гордиться собой.

От невыразимого стыда лицо у меня горело, в висках бешено пульсировала кровь.

— Мне это понравилось! — горячо прошептал я. — Да-да, когда мы сегодня навещали ваш загородный дом — мне это правда понравилось! Моя утренняя пробежка босиком по городу доходчиво показала мне, что можно только гордиться, если тебя снарядили как надо. А еще мне очень хотелось вам угодить. Мне очень приятно доставлять вам удовольствие.