Пересказав его слова на английском, я увидел тень на лице Эгфрита и, не удержавшись, спросил:

– А Христа, монах, тоже подвесили на древе боли?

– Да, юноша, наш Господь и Спаситель страдал на кресте за грехи наши.

– И солдат – римлянин, надо полагать, – пронзил его копьем?

– Верно, – подтвердил Эгфрит. – Но тот молодой солдат, вероятно, лишь хотел положить конец страданиям нашего Господа.

– Правда ли, что Христос кричал перед смертью?

– Правда, – ответил монах, торжественно кивнув. Затем, прищурясь, поглядел на меня. – Как закричал бы, я полагаю, любой человек.

– Да, – согласился я. – Ведь и Один вскрикнул, прежде чем умереть. Потом, конечно, он ожил. А ожил ли Христос?

Кинетрит метнула в меня обжигающий взгляд.

– Да, и тебе это известно, – произнес монах с негодованием.

– Еще Флоки говорит, что Один мог устроить пир горой, имея лишь немного хлеба да ведерко рыбы, – сказал я. Флоки такого не говорил, но Эгфриту неоткуда было это знать. – Сдается мне, вы, христиане, украли все свои истории у норвежских скальдов.

Пенда ухмыльнулся. Эльдред скривил губу так, будто у него под носом размазали собачье дерьмо.

– А мне, Ворон, сдается, что ты темный порочный юнец и душа твоя стоит на краю бездонной пропасти, хоть сам ты этого не понимаешь, – ответил Эгфрит, грустно покачав головою. – И это вы крадете у нас истории, а не мы у вас.

– Перестань дразнить отца Эгфрита, Ворон, – сказала Кинетрит. – Не обращай на него внимания, отче. Иногда мне кажется, будто в этом большом и грязном теле сидит несмышленое дитя.

Монах все еще хмурился, когда мы подошли к месту, где ясени и дубы были вырублены. Из кустов бузины, чьи черные ягоды давно склевали птицы, поднимались высокие и стройные серебристые березки. Когда Кинетрит уединилась в зарослях остролиста, Эгфрит приметил сломанную телегу, наполовину скрытую папоротником и колючками. Видно, несколькими годами ранее ее использовали для перевозки поваленных стволов, а когда правое колесо повредилось, хозяин не счел нужным чинить грубо сработанную вещь и бросил ее гнить.

– Даже самые ничтожные из творений Господа могут быть полезны, – сказал монах и, сойдя с лошади, засунул что-то в свой мешок. Что – я не видел: Эльдреду занадобилось опорожнить кишки, и мне выпало пойти с ним, чтобы, случись у олдермена понос, его самого никуда не понесло.

Вскоре мы снова сели на коней и продолжили путь. Казалось, даже Винигис воодушевился, когда мы выехали из леса и перед нами открылся Экс-ля-Шапель в кроваво-красном закатном свете. Мы преодолели старый пограничный ров; тот настолько обмелел, что теперь представлял для нас только одну трудность: нашим лошадям пришлась по вкусу растущая в нем нескошенная трава, и мы, чередуя пинки с уговорами, не без труда заставили животных выбраться. На расстоянии трех хороших выстрелов из лука перед нами стояла каменная стена втрое выше человеческого роста. Она опоясывала город, который теперь, когда солнце село за дубовый лес позади нас, погрузился в тень. Над пастбищем стелился туман, отчего пасущийся скот казался безногим. У стены уютно лепились друг к другу деревянные домишки, из окон сочился манящий свет. Струйки дыма сливались с плывущими облаками. Поднимаясь по каменной кладке городской ограды, пелена тумана загибалась назад, подобно тому, как брызги отскакивают от океанской волны. По бесчисленным тропам, ведущим к воротам, двигались люди, полускрытые мглой. Некоторые вели в город овец, чтобы стены защитили их от волков, которые могли явиться под покровом тумана. Видно, зная об этой опасности, франкские собаки без умолку лаяли. Воздух пах зеленью и влагой, а дым, перемешанный с парами земли, был соблазнительно сладок.

– В сравнении с этим Париж кажется выгребной ямой, – сказал Пенда.

Город стоял на склоне холма, на северной вершине которого, внутри стены, возвышалось огромное каменное строение, подчинявшее себе все вокруг.

– Он и есть выгребная яма, – отозвался я, стараясь уязвить Эгфрита: для него Париж был, очевидно, лучом света, исходящим из задницы христианского бога. – Вы только поглядите! – Я указал на каменное здание на холме (другие постройки, расположенные ниже, виднелись лишь смутно).

Когда я спросил Флоки Черного, доводилось ли ему за годы странствий встречать что-нибудь подобное, он покачал головой, и его косы цвета воронова крыла заплясали.

– Ничего такого во всей Норвегии нет. Это похоже на Бильскирнир.

– «Треск молний»? – спросил я.

Он важно кивнул.

– Бильскирнир – покои самого Тора.

– Тогда, Черный, мы должны радоваться, что это не Бильскирнир, – ответил я, обводя лошадь вокруг блестящей кучки овечьего помета. – Бьюсь об заклад, Громовержец даже не пернул бы ради христианской книги Эгфрита.

Флоки, скривив губу, плюнул, и мы вышли на тропу, ведущую к воротам между двумя каменными башнями, вырастающими из тумана. Как было видно, они часто разрушались и достраивались. Стражник, стоявший на одной из них, что-то прокричал, и нам навстречу из города вышли шестеро солдат в кожаных доспехах, вооруженных копьями и мечами.

– Мир вам, дети мои, – проговорил Эгфрит, перекрестив воинов, и указал на олдермена, который уставился на них, опустив длинный нос. – Мой господин, лорд Эльдред, прибыл из Англии, дабы засвидетельствовать почтение великому императору Карлу. Это, – монах махнул рукой на нас, – люди Эльдреда, а это леди Кинетрит, его дочь.

Где-то в тумане завыл волк. Заслышав леденящий душу звук, грачи отозвались на него скрипучими криками и, громко хлопая крыльями, поднялись в темнеющее небо. Мерный скрежет возвестил появление еще одного франка: он вышел из ворот, толкая перед собой тележку.

– За эти стены запрещается проносить оружие, – сказал тот стражник, чьи шлем и меч были лучшими. Титул Эльдреда не произвел на него ни малейшего впечатления. Язык, на котором говорил франкский воин, был не вполне английским, однако мы его понимали. – Дворец императора на вершине холма; таких, как вы, туда не пускают, – продолжал солдат. Между тем его помощник собрал у нас оружие и небрежно бросил его в свою тележку. Флоки и Пенда переглянулись, скривившись оттого, что с их мечами дурно обращаются, но придержали языки. – Говорят, сам Папа однажды прождал чуть не до скончания века, чтобы увидеть нашего короля, – сказал стражник, обнажив в улыбке гнилые зубы. Затем он сжал руку в кулак и прибавил: – Выходит, это не Папа держит полмира за яйца.

– Терпение – дар Божий, и, несомненно, Его Святейшеству этой благодати отпущен целый воз, – ответил Эгфрит, кивнув на удалявшуюся тележку с нашим оружием, среди коего был и роскошный меч, что Сигурд дал Эльдреду для важности.

– Такое чувство, будто увозят мою окровавленную руку, – проворчал Пенда, и я его понял.

– Полу́чите оружие назад, когда вернете вот это, – стражник протянул Эльдреду деревянный медальон.