— Камлаев, — вдруг совершенно серьезно позвала она. — А, Камлаев?

— Ну что ты, маленький?

— Камлаев, а я сильно тебе нужна?

— Сильно.

— Обоснуй.

— Ну, вот видишь, таскаю тебя за собой повсюду, на себе, как горб.

— Ну нет, так не считается. Мне твои чань-буддийские загадки не нужны. По-настоящему давай обосновывай.

— Я часто спрашивал себя, — отвечал он, подбрасывая половчее сползающую Нину и продолжая движение, — хочу ли я отдать свое ревностно оберегаемое одиночество какой-нибудь женщине вообще, женщине в принципе, и неизменно отвечал — нет, не хочу. А на днях спросил себя, хочу ли я отдать его тебе, и получился парадокс: ни одной из живущих на свете женщин не хочу, а вот тебе — хочу. С того самого времени, когда я стал подолгу бывать с тобой, я с изумлением обнаружил, что с моим одиночеством, с моей принадлежностью самому себе ничего не происходит. Ты рядом, но все в моей жизни протекает безо всякого ущерба моему одиночеству. И я могу делать все те же самые вещи и делать их точно так же, как если бы я был один. Ты — условие моего одиночества, вот ведь какой парадокс получается. Без тебя я не могу принадлежать себе, не могу в полной мере быть. Ну, как же тебе это объяснить? Я не могу обходиться без тебя — предположим, я это хочу сказать. Но не обходятся без чего-то чужого, внешнего, без неких определенных физических условий, без удовлетворения естественных потребностей и так далее и так далее… но говорить, что ты не можешь обходиться без себя самого, без собственных рук, ушей, мозгов, — это просто абсурдно. Вот и с тобой такая же история: я не воспринимаю тебя как что-то внешнее по отношению к себе. Ну, я не знаю, но это что-то вроде того, что, должно быть, испытывает мать, когда вынашивает ребенка… ну, а меня ты можешь представить как Зевса-громовержца, у которого от нестерпимой боли раскалывается голова. И вот он просит Гефеста разрубить ее надвое топором, дальнейшее тебе известно: из расколотой головы первого в мире мужчины-роженицы вышла в полном вооружении Афина Паллада.

— В полном, говоришь? — отозвалась новорожденная лениво, не в силах оторвать отяжелевшей головы от камлаевского плеча.

— В полном. Вся как есть. Представим, что ты как будто даже и не выходишь, а я все рожаю тебя и рожаю и этот пронзительный, острый момент рождения растянулся навсегда, на все время.

— Камлаев, а так будет всегда-всегда? Так, как у нас с тобой сейчас, так будет и потом? Или ты меня все-таки родишь, исторгнешь? Я не знаю, просто все это кажется совсем уж невозможным — нельзя же вынашивать меня бесконечно, ведь для любой беременности предусмотрен свой срок? Что потом-то будет?

— Никакого «потом» не будет. Потом будет то, что и нас не будет.

— А, ну, тогда хорошо. Камлаев, я есть хочу.

— Подожди, уже скоро, тут есть один дом внизу.

— Какой еще дом? Чей?

— Избушка на курьих ножках. Ты разве не слышала о специальных хижинах, о таежных землянках? Отстроив их, хозяева оставляют в доме необходимые запасы еды, соль-перец по вкусу, спички, керосин, дрова, прошлогодние газеты — и все это в расчете на то, что какой-нибудь усталый и замерзший путник, тяжело навьюченный своей любовью, набредет как-то раз на такую избушку.

— Но мы-то не в тайге. Это чей дом, а? Надеюсь, ты не вломишься в чужой дом без спросу?

— Ну, до этого не дойдет. Я знаю, где лежит ключ.

…У Нины уже слипались глаза, и куда ее Камлаев принес, в какой такой дом, она видела уже с трудом — сквозь заросли акации призрачно забелели какие-то стены, — и, обмякнув, ослабев, она стала заваливаться куда-то вбок, а потом ладонь Камлаева подхватила ее под поясницу, и Нина спокойно, бездумно, бесстрашно опустилась в теплую, пуховую пустоту. И это бесстрашие, бездумное доверие усталого, засыпающего ребенка так тихо и глубоко восхитили Камлаева, что показалось даже, что он только для того и появился на свет, чтобы в эту самую минуту подхватить ее на руки и нести к крыльцу, где на каменных плитах по-прежнему, как и восемь лет назад, лежат квадратные резиновые циновки. А затем усадить на садовую самодельную скамейку, подложить ладонь под остриженный затылок, прислонить спиной к стволу старой яблони и оставить совсем ненадолго, быстро-быстро пошарить ладонью по толевой крыше терраски, залезть под отошедший край, как в пыльную, нагретую солнцем запазуху, нашарить в ней ключ от дверей и усмехнуться наивности хозяев, как видно, полагавших, что амбарный замок на шатких и ветхих створках послужит надежной защитой.

Так ведь это и не наивность, думал он, возвращаясь к Нине, а просто иной способ жизни. Основанный на спокойном довольствовании тем, что создано долгим спокойным трудом, и на странном, почти необъяснимом нежелании все это сберегать. Все, что было у хозяев дома из «материальных ценностей», все, что можно было у них разбить, похитить, украсть, преспокойно могло быть восполнено, возвращено, восстановлено. Ну, инструмент, инвентарь, посуда. Простыни, одеяла. Связки репчатого лука, сушеные фрукты, холодильник, плита. Нехитрые запасы продовольствия. Телевизор. Раскладная тахта. Две кровати с железными спинками и пружинными сетками. Фаянсовый сервиз. Все эти вещи словно не имели самостоятельной ценности — служили хозяевам, все. Другие (поздравительные открытки, фотографии и письма дорогих людей) хранились как память — вот только об открытках при утрате можно было и пожалеть.

Хозяева этого аккуратного, беленого дома находили смысл жизни в созерцании природных перемен, в труде, в сытной пище, в холодной и чистой воде, в шумном пиршестве, в росте виноградной лозы, но никак не в обладании. Благодатный сей уголок потому и представлялся им благодатным, ценным, что он мог быть предоставлен в пользование тем людям, друзьям, которые сюда наезжали в гости. Так что можно было объяснить и жалкие дощатые двери, снабженные еще и застекленными окошками, и амбарный замок, который не столько сберегал и защищал, сколь служил сообщением о том, что дом оставлен, пустует. Так жили в русских деревнях, так в них до сих пор кое-где живут. С бессмысленностью и ненужностью замков, засовов, запоров. Ограды и плетни не пускают скот в огород, «не дают козлу щипать капусту». Только и всего.

Холодильник был темен и пуст, но в шкафу Камлаев нашел и гречку, и крупу, и макароны, и банки с рыбными консервами и тушенкой. Литровые банки в ряд, с вишневым, абрикосовым и грушевым вареньем, накрытые тетрадными листами и обтянутые резинками.

И на некоторых — нашлепки из обрезков пластыря, на которых год закрутки нацарапан корявым детским почерком. Бутыли и канистры с самодельным вином. Целлофановый мешочек с самодельной лампой. Вот только плиту сменили — газовую на электрическую. Он пошел к садовому колодцу за водой; вся трава вокруг, весь сад, весь мир вплоть до самых звезд звенел, переливался, пересыпался цикадами — звучало бесконечно нежное tintinnabulation самой природы. Звенели насекомые тихой вечности, натянутой между старых яблоневых ветвей и звездных полюсов… Вернувшись, он поставил чайник. Нашел квадратную жестяную банку с чаем. В эмалированную кружку с многочисленными щербинами по краю налил доверху частыми шлепками венозно темного и густого вина. Пока прихлебывал из кружки и слушал сквозь открытое окно согласное гудение насекомых, в кастрюле с лапшой выкипела вся вода. С двумя дымящимися тарелками он пошел в большую комнату к Нине.