Думал, думал Игорь Святославович и убедился, наконец, крепко-накрепко убедился, что его спасти сможет только смелое, будто у былинного хоробра, деяние: надо бежать, прихватив с собою конюшего и сына тысяцкого. Скажет тогда злопыхателям, что привёл дружину в степь и сам же её вывел на родину. Кто вспомнит, что привёл и положил в степи две тысячи мужей, а вывел двоих? О выкупе тогда придётся забыть жадным ханам, и свои не станут укорять – тоже ведь выгода немаловажная.

Вот только как убежать? Лука и стрел ему так и не дали, и на охоту русичи-пленники ездят безоружными, в то время как Буртас и его товарищи не расстаются с саблями, а из луков стреляют столь метко, что не раз, когда в бегущего зайца вонзалась стрела, выпущенная из седла на скаку, у князя Игоря неизвестно почему чесалось между лопатками. Да и не уйти от них на охоте: у самого князя конь, положим, совсем неплохой, а конюшему и сыну Рагуила дают сущих кляч, они то и дело отстают. К тому же и кормят прочих пленников впроголодь, объедками, только и отъедаются, что у него в юрте за ужином. Он знает, в какую сторону уводят его приближённых, но не знает, как их там держат, и ночью едва ли бы нашёл это место. После обеда, когда почивает князь по отеческому обычаю, его усердно стерегут нукеры с оружием, по очереди. Для них и юрта напротив княжей юрты поставлена. Бежать ночью? Однако всю ночь до утра у выхода из его вежи горит костёр, и нукеры там в доспехах: один сторожит, а прочие у костра дремлют. Только и осталось, что надеяться на счастливый случай…

Случай такой представился, однако вовсе не тот, на который Игорь смутно надеялся. Как-то раз вечером, когда несколько осоловевший от вина Игорь поглядывал уже на полог юрты, поджидая появления Бюльнар (привязчива, как муха, и стыда во лбу нет), Лавор нецеремонно вытолкал конюшего и сына тысяцкого, а затем плотно, как в годину бури, завязал полог. Поклонился:

– Бюльнар сегодня не будет, княже.

– Придёт та… как её? – щёлкнул пальцами князь.

– Не будет девок.

– Ты вместо них? – не удержался Игорь Святославович.

Лавор не улыбнулся. Он вообще казался князю Игорю чересчур каким-то правильным, коли не сказать занудным. Вот и сейчас поднял ко князю очагом освещенное плоское жёлтое лицо и принялся объяснять:

– Я христианин, как и ты, княже, а мужеложство у православных есть смертный грех. Я же, во-первых…

– Да будет тебе, чудак! Пошутил ведь я.

– Тогда это первая твоя шутка за три дня, княже. Опять задумался о побеге?

– Йок, йок! – подражая Буртасу, возразил князь.

– Очень тебя прошу, – невозмутимо заявил Лавор, – говори только по-русски. В строже сегодня нукеры, кои русской речи не разумеют. Я помогу тебе бежать, княже, если решишься на побег. Мне легко подготовить коней, запас еды и оружие. Тебе же надо будет только решиться.

– Решиться я, почитай, что уже решился, – прищурился Игорь. – Да только вот не пойму, с чего бы тебе, толмач, заботиться о моем побеге? Какая тебе с него корысть?

Моложавое лицо Лавора оживилось, что бывало нечасто.

– Уж не знаю, держишь ли ты в своей памяти, княже, что я тебе некогда поведал. А поведал я тебе, княже, что мать моя была русской, и что с юных лет служил я в толмачах великому князю киевскому Изяславу Мстиславичу. А ушёл я от него, когда увёл он дружину на Волынь…

– Помню!

– …а я предпочёл вернуться в родную степь. Но прошли годы, многие годы, и стало мне в отчизне моей тяжело. В языческом этом невежестве. Не изведав таинства крещения, мои степные сородичи боятся воды, и я, чтобы сходить в баню, должен для того целый день скакать в Шарукань. И чтобы мне, православному, помыться в бане духовной, тоже надо туда поехать, в сей грязный Шарукань, пачкать свои колени в церковке-развалюхе и терпеть разглагольствования и выпрашивания безумного отца Памфилия! О! Он здесь теперь, бродит по становищу, пристает к тебе, ко мне, к встречным кыпчакам и может оказаться без головы! Я хочу жить возле настоящей церкви, большой, красивой, с ароматами, со святыми мощами, кои помогут мне в случае болезни. А болезни наступают, и вот – спина время от времени сильно болит. Летом, сам видишь, в степи хорошо и приятно человеку, однако врагу своему не пожелаю прожить студеную зиму в юрте. А с моею спиной теперь… Да я просто страшусь следующей зимы. Я желаю остаток жизни провести в тепле, больной спиной привалившись к русской печке-матушке… Ты задремал, княже?

Игорь раскрыл глаза и хлебнул вина из заветной фляжки. Привычно провёл пальцем по крутой заднице серебряной прелестницы. А сказал совсем не о том, что подумалось.

– Задремлешь тут с тобою… Я сображаю, толмач, есть ведь о чём подумать. Ты только излагай покороче.

– А куда спешить? Вот именно надо всё обдумать. Ты спросил меня, я отвечаю, но ещё не ответил до конца. И ещё я хочу помочь тебе, потому что жду за такую помощь от тебя награды. Хорошей награды, такой, чтобы я смог спокойно и удобно дожить свои дни на Руси. Теперь уже всё сказал.

– Откуда я возьму тебе хорошую награду, толмач? Из рукава, что ли, как скоморох, вытащу? – искренне удивился Игорь. – Твои сородичи меня ограбили, поистине обчистили, как липку, и ещё требуют две тысячи серебряных гривен выкупу.

Протянул Лавору фляжку, тот отказался («Сначала договориться надо»), дёрнул плечом, сам сделал хороший глоток и вдруг оживился.

– Есть! Знаю теперь, как наградить тебя! В походе погиб мой тысяцкий Рагуил, земля ему пухом, – тут Лавор перекрестился. А за ним и князь. Помолчал, ухватил за хвост ускользнувшую было мысль и продолжил. – Двор у него в Новгородке моём, земли там же в княжестве, под моей рукой, а все богатства старика, многолетней службой у разных князей собранные, в тереме на дворе же. Осталась после него одна дочка незамужняя, перестарок, а внебрачный сын, тебе известный, что со мною в плену, Незнай сей не в счёт. Я тебя женю на дочке Рагуила – и все Рагуиловы богатства твои!

– Ты сказал «перестарок», – осторожно промолвил Лавор. – Не сразу и вспомнил это слово… А насколько она перестарилась, Рагуилова дщерь?

– Помню только, что засиделась в девках… Ну, годков двадцать ей или немного за двадцать, – тут князь Игорь ухмыльнулся. – Всё одно ведь тебе под семьдесят, а, Лавор?

– Я пережил на свете Божьем шестьдесят две зимы, – чопорно заявил толмач. – Не в том дело, что невеста моложе меня. У меня тут, в кочевье моём, три жены, младшей и двадцати нет, а в том беда, что со старухой моей мы обвенчаны. Двоеженство есть страшный грех.

– А мы просто не скажем моему архимандриту Мисаилу про твою старуху, а? – и князь подмигнул. – И он тебя обвенчает как миленький. Во соборном храме моего Новгородка. А грех возьму на свою душу, так и быть.

Лавор промолчал. Князь посуровел лицом:

– Главное, что ты предложил помощь, а я принял.

В долгу не останусь. Теперь слушай: мне нужны будут три коня (ханского Барса, что я на охоту себе выбрал, не трожь) и три к ним поводных, три одеяла, кресало, трут, лук, стрелы, котелок… О себе же сам позаботься, толмач.