Дни пошли неважные. Гриша не приходил в себя. Нет, он, разумеется, был в сознании. И нам даже удавалось иногда впихнуть в него кой-какую еду. Он не приходил в себя в моральном смысле. Почти не реагировал на внешние раздражители. Путем долгих мучительных расспросов удалось наконец установить, что Женя его выгнала не за какую-то провинность и не потому, что у нее завелся новый воздыхатель, а просто так — надоел. Я подозреваю, что ей надоело то, что Гриша стал ночевать в одной квартире с ней. Я-то его к себе давно не пускал. Она предложила ему по вечерам уезжать домой, а утром возвращаться, как, собственно, это и происходило в начале их отношений. Гриша отказался, мотивируя отказ тем, что боится оставлять ее одну в состоянии глубокой беременности. На самом деле он сам уже не мог долго оставаться без нее и без ребенка. Ну, Женя и послала его, не соображая, что одной ей не выжить, а другого такого Гриши в природе не существует. Впрочем, может быть, она не рассчитывала на то, что он воспримет свое изгнание всерьез. Но Гриша воспринял. И теперь в буквальном смысле угасал от любви у нас на руках. Но… Ведь она уже однажды выгоняла его — в деревенский период. И он, возвратившись к Алене, конечно, ныл, скулил, жаловался, но при этом наворачивал мясную солянку, а поутру как ни в чем не бывало, завернувшись в чужой плащ, поскакал обратно на дачу. Значит, тогда было не всерьез. А сейчас — всерьез. Действительно всерьез. И он это знал.

Иногда он впадал в забытье. Иногда рыдал. Но чаще лежал, уставившись в потолок, не произнося ни слова целыми сутками, прислушиваясь к собственным ощущениям, с застывшей депрессивной маской на лице. Мы боялись оставлять его одного. Алена была вынуждена взять отпуск. Звонить Наталье с Денисом все-таки пришлось. Они незамедлительно прилетели и заступили на вахту. Наталья пыталась расколоть Алену, мол, что, в сущности, произошло, с чего бы эдакий душевный кризис, но та молчала, а сам Гриша давно не произносил ни слова. Ольга, переломив себя, тоже явилась на помощь. На Алену не смотрела, но быстро организовала возле постели больного дежурный пост, сварила бульон, клюквенный морс, навертела куриных котлет, сменила постельное белье и помыла пол. Грише все это было решительно безразлично. Мы сменяли друг друга. Приезжали после работы. Оставались на ночь, чтобы дать Алене поспать. Привозили врачей. Кололи Грише какую-то дрянь. Ничего не помогало.

Прозвучало слово «больница». Какая больница? У него ничего не болело. Общее истощение организма, конечно, но кто нынче весел и бодр? Прозвучало слово «психушка». Не помню точно, кто первым его произнес. Слово произносилось на разные лады, обкатывалось четырьмя ртами, проверялось на вкус и пригодность и было отвергнуто. Поместить Гришу в психушку мы не могли. Из моральных соображений. К тому же он бы там не выжил. Если бы мы поместили Гришу в психушку, это было бы то же самое, как если бы мы бросили его на произвол судьбы. Но и дома его оставлять тоже не представлялось никакой возможности. Мы не могли сидеть возле него вечно. Да и бессмысленным виделось это сидение. Ну, сидим, еще полгода просидим, а толку-то? Прозвучали слова «клиника неврозов». Все оживились, разулыбались, вздохнули с облегчением, начали обсуждать подробности. Когда отправлять, на какое время, и почем, и что из вещей брать с собой, и на сколько человек палаты. Стали вспоминать, кто из знакомых там лежал. Оказалось, примерно половина внешне вполне адекватных людей. И даже один академик, друг отца Дениса. Стало быть, не стыдно. Стало быть, реальный выход из положения. Алена отправилась в клинику обстряпывать это дело, и через день Гриша отъехал от нас на Шаболовку. Ничего экстремального в его отъезде не было. Все выглядело буднично, банально. Гриша не сопротивлялся. Безропотно натянул штаны, погрузился вместе с чемоданчиком в машину и поехал. Вроде человек отправился отдыхать. Так оно примерно и было. Официальная версия, преподнесенная знакомым и Гришиной директрисе в школе, звучала так: «Гриша переутомился. Ему срочно необходим отдых. Мы отправили его за границу на курорт. Отдых будет протекать неизвестно сколько времени до полной реабилитации объекта».

Отвезя Гришу в лечебницу, я вернулся к Алене помочь ей прибраться в квартире и тут подумал: «А что же Женя? Что же она молчала все это время? Не подавала признаков жизни? На нее не похоже». Я давно не сталкивался с Женей. Да и когда я мог с ней столкнуться? Из офиса мчался к Алене, домой попадал ночью, если вообще попадал. А по ночам Женя, слава Богу, не имела привычки толкаться с ребенком и коляской на лестничной клетке. Я давно не сталкивался с Женей, а между тем нам всем надо было срочно видеть ее. Мы ведь тоже среди наших волнений подзабыли о ней. Я не был уверен, что она всерьез воспримет известие о Гришиной болезни. Скорее всего состояние здоровья Гриши ей безразлично. Но ему-то нет. Ему-то небезразлично, знает она о том, что он в больнице, или нет.

Но сначала я решил навестить Гришу и спросить у него разрешения на свидание и разговор с Женей. Я приехал в клинику после обеда, в тихий час. Сунул нянечке десятку и протырился в палату. Палата была на четверых, но кроме Гриши здесь лежал всего один мужик, типа бессловесный псих. Увидев меня, он поднялся и с тихой улыбчивой покорностью вышел в коридор. Гриша не спал. Он сидел на кровати сгорбившись и смотрел в пол. На нем был синий байковый замшелый больничный халат с веревочкой вместо пояса и такие же синие замусоленные тапки без задников. Гриша всегда имел гадкое обыкновение мгновенно замусоливать тапки. Из-под ворота халата торчал кусок несвежей рубахи, и я с раздражением подумал, что Алена все-таки могла бы немного очеловечиться и принести ему пару чистых рубах на смену. Я сел на стул напротив Гриши и положил на кровать пакет с апельсинами и соком. Гриша не пошевелился. Он не заметил моего прихода и по-прежнему смотрел в пол. Я проследил за его взглядом и увидел две синие ноги, выглядывающие из-под халата. Они стояли на полу слегка носками внутрь, выкатив наружу обтянутые тонкой сухой кожей большие шишковатые костяшки, стояли так, словно кто-то посторонний взял их как вещь, укоренил на полу, приказал: «Стоять!» — и ушел, а они остались, лишенные собственной воли и желания двигаться. Понурые, поникшие ноги. Такие худые, такие жалкие, такие неживые, такие беспомощные, что у меня зашлось сердце. Мне захотелось укрыть их чем-нибудь теплым, укутать, согреть. Я никогда не предполагал, что у человека могут быть такие больные ноги. Ноги с выражением душевного нездоровья и неустройства. Я смотрел на них, не в силах отвести взгляда. Они притягивали меня. Высасывали из меня силы. Я будто ослабел внутри. Все вокруг стало не важным. Все, кроме этих ног.

— Прости, — сказал я. — Прости.

Мой голос сорвался. Я вскочил и быстро отошел к окну, чтобы Гриша не видел моего лица. Да он и не глядел. Когда я снова повернулся к нему, он сидел в той же позе и улыбался отрешенной блуждающей улыбкой.

Я не стал спрашивать у него разрешения поговорить с Женей. Я вообще ничего не стал спрашивать. Пошел себе восвояси, оставшись так им и не замеченным, сел в машину, покурил, немного успокоился и поехал домой. «Как же так? — думал я по дороге, машинально крутя руль. — Как же так? Что происходит? Выходит, Он мстит нам? Сам умер, а нам мстит за то, что мы живы? Его дух словно витает над нашими жизнями. Дух недобрый, завистливый. Он сделал нас больными. Наслал проклятие. Через какие испытания Он еще нас проведет? Какие подполья вскроет? Каких персонажей подкинет? Как переплетет, перекрутит наши жизни? Что еще мы узнаем друг о друге и о себе? Что поймем? Что не захотим узнавать и понимать? До чего докатимся? Если бы Он не умер, мы бы жили себе, как жили, и оставались людьми. А сейчас — кто мы? И когда переболеем? А когда все-таки переболеем, что от нас останется?»