Дверь в ванную приоткрылась. Послышался шум льющейся воды и смутные голоса. Видно, Наталья умывала Ольгу, а та о чем-то ее просила. Ее голос был еле различимый, немного жалкий, сбивчивый, спотыкающийся. Я не собирался подслушивать, но тут шум воды смолк, и я непроизвольно стал различать слова. Непроизвольно? Но ведь я не ушел из кухни и не закрыл дверь. Я стоял, делал вид перед самим собой, что пью остывшую заварку, и слушал.

— Вытирайся, вытирайся. Голову давай, простынешь. Руки, руки! Сюда, в халат, — говорила Наталья грубовато, как воспитатели говорят с детсадовцами.

— Я прошу тебя, я прошу тебя, — умоляла Ольга. — Ты же знаешь, этой девицы, ее уже нет. Он ее бросил. И Алены не будет. Он всех бросает и ее тоже бросит. Я точно знаю, бросит.

— Не будет, не будет. Бросит, бросит, — соглашалась Наталья. — Лезь в рукава.

— Вот видишь, а когда ее не будет, он вернется ко мне. Правда, вернется?

— Нет, не вернется.

— Вернется, вернется! Ну я прошу тебя!

«Господи, неужели она просит Наталью ходатайствовать за нее перед Виктором? — пронеслось у меня в голове. — И не стыдно?» Терпеть не могу баб, которые посылают подружек, чтобы те вели душещипательные разговоры с мужиками и упрашивали их вернуться под крылышко разнесчастной страдалицы. Аргументы в таких случаях приводятся всегда одни и те же — пошлейшие. Вроде того, что «пожалей, она буквально на грани жизни и смерти, а может, все еще наладится, ведь ты по-прежнему любишь ее, я по глазам вижу, встреться всего на два слова, ей больше и не нужно, прости, если она чем-то тебя обидела» и прочая стыдобища. Но тут дело начало приобретать иной поворот. Ольга опять всхлипнула.

— Ну-ну, — сказала Наталья. — Что ты так, честное слово? Тебе нельзя, ты же ребенка ждешь.

— Да никого я не жду! — выкрикнула Ольга. Что-то грохнуло, покатилось, раздался звон разбитого стекла и резко запахло приторно сладким парфюмом. Видно, в ванной в порыве чувств маханули рукавами халата и разбили флакон духов. — Никого я не жду! — кричала между тем Ольга. — Никакого ребенка! Не беременна я, ясно? И никогда не была! Ни разу в жизни! Ну я прошу тебя, дай! Я все верну, до копеечки! Через год! Ровно через год! Ему так нужно! Ты не знаешь, а ему уже звонили, угрожали, я сама слышала. Окно было приоткрыто, и я слышала! А когда я принесу деньги, тогда он… тогда он… он поймет… он все поймет…

Стало быть, старая песенка про пять тысяч для Виктора. Ольга не оставила идеи вернуть этого несчастного с помощью взятки. И с чего она взяла, что он будет благодарен ей за то, что она принесет ему деньги на блюдечке с голубой каемочкой? С чего взяла, что он проникнется, прочувствует, заново возгорится? И резко поймет, в чем его кособокое счастье? И будет верен ей ближайшие тридцать лет и три года? Разве счастье можно купить за благодарность? Разве благодарность способствует любви? На мой-то взгляд, как раз наоборот. Ведь благодарность — это такое… равнодушное чувство. В том смысле, что к тем, кого любишь, почему-то чувства благодарности никогда не испытываешь. Их просто любишь и все. А вызывают благодарность те, другие, отстраненно-посторонние, чужие. Да, равнодушное, холодное и, главное, ненадежное чувство. Сначала Виктор будет благодарен, потом от своей благодарности устанет, начнет раздражаться, благодарность станет ярмом. Обязательно станет. Уж Ольга постарается. Будет напоминать о своей жертве при каждом удобном случае, вцепится в бедолагу намертво, не даст продохнуть. В конце концов Виктор пошлет ее на три буквы вместе с этой постылой благодарностью. А то еще начнет презирать нашу курицу хлеще прежнего за то, что пресмыкалась, несла ему деньги в клювике, просительно заглядывала в глаза: «Ну возьми, ну прими, ну миленький, ну хорошенький, ну полюби!» Тьфу ты! И куда деваться от глупой бабской жертвенности?

Между тем Ольга принялась рыдать с новой силой.

— Милая моя, послушай, что я тебе скажу, — сказала Наталья фальшиво утешительным тоном, от которого у меня свело скулы. Я представил, как она ласково приобнимает Ольгу за плечи, одновременно ледяным взглядом оценивая ее распухшее зареванное лицо, и так-то невыразительно-размытое, а сейчас и вовсе превратившееся в переваренный пельмень, представил, и мне стало совсем никуда. — Послушай, что я тебе скажу, милая моя, — пела Наталья, как поют ребенку. — Я ведь тоже женщина. Я тебя понимаю, как никто. И почему ты про беременность соврала, и на что надеялась. Все, все понимаю. Ты мне как на духу всегда… я же твоя лучшая подруга, кому же тебе еще, как не мне… будь моя воля, да я бы все в доме продала, до последней лампочки, до последней ложечки, а деньги бы тебе достала. Но вот Денис… Я пыталась ему объяснить, мол, это не баловство, не блажь, от этого жизнь зависит. Нет, ни в какую. Даже слушать не хочет. А что я могу? Я всего лишь женщина. Все деньги у него… Я даже не знаю, где он их держит… Он у меня и совета никогда не спрашивает.

Она еще что-то лопотала, но я не слушал. Мне стало нехорошо. Реально физически нехорошо. Затошнило, бросило в пот, руки и ноги ослабели. «Сука! — билось в голове. — Сука! Сука! Сука!» Я рванул на себя фрамугу, глотнул ночного воздуха. Продышавшись, на ватных ногах пошел в комнату выпускать Дениса с балкона. В ванной было тихо. Проходя мимо, я услышал сдавленное покашливание, а потом срывающийся Ольгин голос произнес:

— Ну, что еще ожидать от человека, который вырос в сраной гэбэшной семье? Там небось и людей-то не было, одни железные Феликсы.

Денис стоял на балконе со зверским лицом.

— Ты что, совсем охренел? — рявкнул он, когда я впустил его в комнату.

— Прости, — сказал я и похлопал его по плечу. Мне хотелось приласкать его. — Прости. Я нечаянно. Замерз? Пойдем, я тебе горячего чаю налью.

На кухне я включил чайник и поставил перед Денисом полную коробку шоколадных конфет, хотя никаких конфет он отродясь не ел. Это я таким способом выражал свою заботу о нем. Он забился в угол. Лицо его было насуплено. Он выглядел по-детски обиженным, как будто родители сначала обещали, а потом впопыхах забыли взять его с собой в гости. Я испытывал к нему острое чувство жалости. Ольга с Натальей уже вышли из ванной и возились в спальне, поэтому говорить можно было свободно. Мне хотелось спросить Дениса, знает ли он, вернее, понимает ли он, вернее, может ли он предположить, что Наталья так, между прочим, походя, по довольно мелкому бытовому поводу заложила его не поморщившись, представила подонком и не подавилась? Конечно, я ни о чем не спросил. Я только подумал: «Как он может с ней жить, бедняга?» И тут вдруг понял, что никакой он не бедняга, то есть бедняга, конечно, но бедняга по собственному желанию. Или по глупости, по недомыслию. Или потому, что так проще жить. Когда ты бедняга, никто с тебя ничего не спросит, соответственно не нужно нести никакой ответственности. Ладно. Это уже все равно. Чувство жалости, которое минуту назад я испытывал к Денису, вдруг испарилось. Я смотрел на него, как исследователь смотрит на мошку. Ничего, кроме чисто научного любопытства, он у меня не вызывал. Я как бы разглядывал его со всех сторон, вертел перед глазами его душу, пытался изучить законы ее функционирования. «И как он может с ней жить?» — снова задавался я вопросом. Но это означало совсем другое: хм, интересненько, интересненько, как это он уживается с такой сукой, какие защитные механизмы включает, как мимикрирует, приспосабливается, меняет ли окраску, отращивает ли новые щупальца, чтобы удержаться за что-нибудь, не потонуть в говне, а сколько у него теперь зубов, может, не тридцать два, а шестьдесят четыре, чтобы огрызаться по случаю, а не взять ли микроскоп, не рассмотреть ли его подробненько под прицелом? Мне было неприятно, что я больше не испытываю к Денису человеческого чувства. В то же время во мне жило злорадство: «A-а, сам виноват, дружочек дорогой, не надо быть тварью дрожащей!»