Он поставил ногу мне на грудь, прижимая к полу:

– Кто ты такая?

– Убери свою поганую ногу!

Я плюнула в него, но слюна попала мне же в лицо.

Он поднял руку, собираясь ударить, но краем глаза я увидела, как Денмарк Визи хватает его за воротник и швыряет через комнату. Потом мистер Визи поднял меня:

– Ты в порядке?

Меня трясло.

– Все, что здесь услышала, держи при себе, – велел он.

Я снова кивнула, и он обнял меня, унимая дрожь. Потом повернулся к галла Джеку и остальным и сообщил:

– Это дочь моей жены и сестра моего ребенка. Она – моя семья, и это значит, вы и пальцем не смеете ее тронуть.

Потом мистер Визи велел мужчинам возвращаться в его мастерскую. Мы подождали, пока все не уйдут из комнаты.

Итак, он считал матушку своей женой. Я – его семья.

Он пододвинул мне стул:

– Садись. Что ты здесь делаешь?

– Пришла узнать правду о том, что случилось с матушкой. Вам ведь это известно!

– Некоторые вещи лучше не знать, – произнес он.

– Но Библия учит другому. В ней говорится, что знание истины делает человека свободным.

Он обошел вокруг стола:

– Тогда ладно, – и закрыл окно, чтобы правда не вышла из комнаты и не стала известна всему миру. – Шарлотта пришла сюда в день, когда попала в историю со стражником. Я работал в мастерской и в какой-то момент увидел ее. За ней гнались до самого пруда у рисовой мельницы, там она спряталась в мешок. Все платье у нее было в рисовой шелухе. Я оставил ее у себя до темноты, а потом отвел на перешеек Нек, где не так строго следят за порядком. Хотел ее там спрятать.

Нек располагался к северу от города, и там сдавалось много домов для свободных чернокожих и рабов, чьи хозяева позволяли жить отдельно. Их называли негритянскими хижинами. Я попыталась представить себе матушку в таком доме.

– Я знал там свободного чернокожего, у которого была комната, он приютил Шарлотту. Она собиралась вернуться к Гримке и попросить пощады, как только стража перестанет ее разыскивать. – До этого мистер Визи вышагивал по комнате, но сейчас сел рядом со мной и торопливо закончил рассказ: – Однажды вечером она вышла в уборную, а поблизости ее поджидал белый по имени Роберт Мартин. Он занимается кражей рабов.

В голове у меня загудело.

– Кражей рабов?

– Да. Такие люди – настоящие подонки. Мы все знаем этого мужика – у него была передвижная лавка в фургоне. Поначалу торговал обычными товарами, потом начал перекупать рабов, а затем и красть их. Он охотился за ними в Неке. Всегда был начеку и выслеживал беглых рабов. Не один человек видел, как он забрал Шарлотту.

– Он ее забрал? И продал? – Я вскочила на ноги, пытаясь перекричать шум в голове. – Почему вы не искали ее?

Он взял меня за плечи и встряхнул. Глаза его сверкали.

– Галла Джек и я искали ее два дня. Везде искали, но она исчезла.

Сара

Возвращение в Филадельфию было утомительным, я сняла жилье в том же доме в Сосайети-Хилл, где останавливались мы с отцом. Я собиралась остаться только до отплытия корабля, но в назначенное утро, когда чемодан уже был упакован и меня ожидал экипаж, неожиданно передумала.

В дверь постучала миссис Тодд, хозяйка, у которой мы снимали комнату:

– Мисс Гримке, экипаж подан. Могу я прислать возницу за чемоданом?

Я ответила не сразу, продолжала стоять у окна, глядя на пышную лозу, обвившую штакетник, на мощенную булыжником улицу, обсаженную сикоморами, на пятнистую узорчатую тень. Потом еле слышно прошептала:

– Нет.

Я повернулась к женщине и развязала черный капор с небольшой оборкой, приличествующей трауру. Купила его накануне на Хай-стрит, в одиночестве бродя по магазинам. Потом вернулась в простую комнату, где не было слуг или рабов, не было излишеств в мебели, филиграни или листового золота, где никто не звал меня на чай с гостями, до которых мне нет дела, где мне нечего было ожидать. В этой небольшой комнате я делала все сама, даже застилала постель и стирала. Я повернулась к миссис Тодд:

– …Если можно, я бы хотела пожить тут еще чуть-чуть.

Она смутилась:

– Вы не уезжаете, как собирались?

– Нет. Я решила ненадолго задержаться.

Я говорила себе, что хочу побыть наедине со своим горем. Разве это не очевидно?

Миссис Тодд, жена бедствующего судебного клерка, схватила меня за руку:

– Милости прошу оставаться, сколько пожелаете.

Я написала матери подробное письмо, пытаясь объяснить необъяснимое: отец скончался и я не собиралась сразу же ехать домой. «Мне надо побыть наедине со своим горем».

Ответное письмо пришло в сентябре. Строчки, выведенные мелким, компактным почерком, распирало от ярости и чернил. Мое поведение было позорным, эгоистичным, жестоким. «Как могла ты покинуть меня в самый тяжелый час?» – вопрошала она.

Я сожгла послание в камине, но ее слова вызвали чувство вины. В них была доля правды. Я проявила эгоизм. Бросила мать, а также Нину. Меня это терзало, но я не стала собирать чемодан.

Я проводила дни в безделье. Утомившись, сразу ложилась в постель, часто в середине дня. Миссис Тодд перестала приглашать меня на обед по расписанию и оставляла мне еду на кухне. Обычно я уносила ее к себе в неурочное время и сама мыла посуду. Книг для чтения почти не было, но я вела записи в небольшом дневнике, в основном о последних днях отца. Еще я практиковалась в стихах из Священного Писания с помощью карточек с текстом. Прогуливалась взад-вперед по улицам под сикоморами, листва которых постепенно желтела, потом становилась бронзовой. Каждый день я уходила все дальше и дальше – к площади Вашингтона, зданию Философского общества, старой церкви Святой Марии, а один раз совершенно случайно дошла до таверны «Бедовый парень», из нее доносились крики и звон бьющейся посуды.

Однажды в воскресенье, когда прозрачный воздух был пронизан ярким светом, я прогуливалась по щиколотку в опавших листьях по Арч-стрит и натолкнулась на столь громадный молитвенный дом квакеров, что в изумлении остановилась. В Чарльстоне у нас был один крошечный обветшалый Дом друзей, в который, как говорили, приходили лишь два вздорных старика. Пока я стояла, из центральных дверей вылился людской поток, причем женщины и девочки были в таких жалких изношенных платьях, что наряды пресвитерианок казались роскошными. Даже дети с унылыми личиками были одеты в пальто тусклых цветов. Я смотрела, как квакеры идут на фоне красных кирпичей, крыши без колокольни, простых окон со ставнями, и понимала, что они мне неприятны. Говорят, они обычно сидят в тишине, ожидая, пока кто-нибудь вслух поделится с Богом самыми сокровенными мыслями. По-моему, это ужасно.