в мякоть… Если столь жутко очаровало оно меня, знающую, что оно на самом деле, то что уж говорить о Гвинлледе?

Звериный голод вспыхнул в его глазах, сильный и жуткий, какого не видывала я прежде, и он потянулся к яблоку, но в последний миг отшатнулся и уронил руку.

– Это правда? – прошептал он, и в черных глазах мелькнула мольба. – Это правда не сон? После всего, что я сделал, ты принесла мне яблоко… прекраснее, чем мог я представить…

– Это правда. – Улыбка далась легко, словно не я, а послушная маска искривила губы, словно и вовсе чувств во мне не осталось. – Но прежде позволь рассказать тебе сказку, как некогда я рассказывала твоей матушке.

После недолгих раздумий он кивнул, и вместе мы опустились на ступеньки у трона, словно были не властителями этой земли, а слугами, урвавшими миг для шуток в отсутствие господ. Гвинллед положил голову мне на колени, и мои пальцы привычно коснулись смоляных прядей, перебирая их в нехитрой ласке.

– Долгие годы назад, в небольшом городке у края туманных болот жил юноша Фионн, сын управителя. На родных своих Фионн походил слабо: у них волосы были словно медь, его же спелой пшеницей сияли на солнце; глаза их были темны, как вода в омутах, его же – столь светлы, что и вовсе казались белыми. Соседи сторонились Фионна из-за яркой его красоты и странных мыслей, считали, что и вовсе он не человек, а подменыш, которого Осоковая королева подбросила им на беду. Одиночество тяготило юношу: пусть отец с матушкой и любили его, но не видели в нем достойного наследника, а горожане не желали, чтоб вслед за отцом тот занял кресло управителя. Ведь кто в здравом уме вручит власть подменышу? Но даже чужие недоверчивые взгляды не заронили семя ожесточенности в его душу, и все, что хотел Фионн, – доказать, что не менее прочих достоин он любви и уважения, не менее прочих любит свой город и готов послужить ему на благо. Что человек он, а не бездушный подменыш.

Слова сплетались легко, словно нити в полотне, чей узор давно известен. Конечно, не было в Альбрии подобной сказки, где любили бы подменыша. Добрые соседи действительно могли быть добрыми, или честными, или благородными и милостивыми, но подменышам – отверженным и ненужным – не доставалось иной роли, кроме роли хищного и жестокого чудовища.

А потому кружево истории сплеталось на моих глазах, и сама я с трудом угадывала, куда дальше оно поведет.

– Однажды матушка, женщина мудрая и столь прозорливая, что могла угадывать будущее, услала Фионна к лорду с поручением, пустяковым и неважным. Идти ему не хотелось – сердце чуяло, что не к добру отлучка, но меньше того он желал расстраивать матушку. Управившись с наказом, бросился он домой, и дорога лентой свивалась под его ногами, и там, где простому человеку неделю идти, Фионн за несколько дней проходил. Но как бы он ни спешил, вернулся все равно поздно – на окраине стыли пепелища, а улицы и площади залила зеленая болотная вода, темная и грязная, и туман поднимался от нее, и никого живого в городе не было. Долго ходил Фионн по пустынным улицам и звал отца и матушку, но никто ему не откликнулся.

Гвинллед вздрогнул под моею рукой, стиснул ткань платья, ни словом, ни вздохом не прервал меня. Таких историй мне рассказывать ему еще не доводилось: раньше все были о героях и властителях, их подвигах и поражениях, но ни одна – о потерях.

– Тогда отчаяние овладело Фионном, и он воззвал к Осоковой королеве, которую прочили ему в матери. Конечно же, она не ответила: властители добрых соседей редко снисходят на мольбы; но над топью вспыхнули огоньки – белые, изумрудные, лиловые – и слетелись к нему. Это были крохотные эллилон, искры и светлячки, посыльные Осоковой королевы, коварства в которых было куда больше, чем мог вмещать их крохотный рост. «Тяжко бремя неведения, глупый юный Фионн, – сказали они, – ведь королева наша гневается: соседи твои по незнанию ли, по злому умыслу ли, укрыли у себя тех, кто ее оскорбил, кто охотился в ее землях, кто баламутил ее воды. Она пришла и потребовала выдать их, но добросердечный твой отец не пожелал отдавать людей ей на растерзание. И тогда она забрала весь город, обратив горожан в своих слуг. Но нарушители – бесчестные разбойники – отплатили тем, что огнем и мечом прорубили себе дорогу на волю и скрылись среди холмов. Королева разгневана, – пели эллилон звенящими голосами, – о, как она разгневана! Но горе твое столь глубоко, – сказали они, – что тронуло ее сердце, и она обещает вернуть тебе отца и мать, вернуть соседей и приятелей – увы, кроме тех, кто пал под клинками разбойников, ибо обращать мертвое в живое ей не под силу. Взамен же она просит сослужить ей малую службу».

– И тогда он согласился, – прошептал Гвинллед.

– И тогда он согласился. Они сказали: «Отдай топям тех, кто оскорбил королеву, напои болотные воды их кровью, усей тропы их костями, и будет она удовлетворена. Мы же укажем тебе жертв, проведем по тайным путям, окружим чарами, чтобы скрыть от злых глаз. Отныне – мы союзники твои», – и венцом из искр легли на его волосы. И первой жертвой назначили главаря разбойников, что смог избежать кары королевы. Найти его не составило труда, и Фионн ищейкой шел по следу, и мысль о мести не покидала его: пусть и не привечали его соседи, но сам он привык к ним и не желал им зла. Разбойники обосновались в старых развалинах, что арками взмывали в пасмурные небеса, и логово их более походило на стоянку охотников. Фионн запретил себе это замечать – в конце концов, они были убийцами. В конце концов, они принесли беду к его порогу. В темный предрассветный час, когда и караульные клевали носом, Фионн прошел меж них и отыскал главаря, и вспорол ему горло. Черная в темноте кровь текла по земле, и земля ее не принимала. Чужая смерть не принесла ему успокоения, но он убеждал себя, что всё – для спасения города. Эллилон на его плечах восторженно смеялись и хлопали в ладоши, ибо не было им радости больше, чем чужие муки.

– А остальные разбойники? – Гвинллед приподнялся, заглянул мне в глаза, и тонкие брови сошлись на переносице. – Они ведь тоже были виновны! Или же… – Он осекся и отвел взгляд.

– Они были охотниками и следопытами, – вздохнула я, – и не находили радости