же стала я для них пресной и скучной, и в родных стенах более я не ощущала ни холодного их взгляда, ни жуткого присутствия. И я сняла кольцо матушки, спрятала в шкатулку к прочим украшениям, надеясь никогда снова не надевать его. Больше десяти лет потребовалось мне, чтоб вернуться к той жизни, что предназначалась мне изначально.

Вместе со старыми слугами я готовила обряды для праздников Колеса года: выпекала ритуальный хлеб для Ламмаса, относила яблоки к лесу на Мабон – пусть больше никто и не забирал их, собирала старое и ненужное для костров Самайна. В первую осень изгнания я сожгла в них траурное королевское платье, жалея, что не могу так же испепелить и память.

Маргарет больше не приходила ко мне – и меня это угнетало сильнее прочего, – но время от времени я находила маленькие подарки от нее: то венок из небывалых цветов, то красивый резной лист, тронутый по краям алой осенней каймой, то короткую оборванную записку, придавленную желудем.

«Мне снилось, как из морских волн встает стеклянный остров с серебряными отмелями. Я даже помню, из какой он сказки, но все равно ужасно хочу побывать там наяву. Как жаль, что никогда я не видела моря…»

В ответ я оставляла такие же короткие заметки, относила их в ее спальню, и спустя дни они исчезали.

«Море изменчиво – и мало его увидеть однажды, на него надо смотреть всегда. Я помню и спокойную синюю гладь под глубоким и ясным небом, я помню и яростные волны, увенчанные пеной, которые поднимаются так высоко, что брызги их достают до темного, хмурого неба. Ты полюбила бы его любым, сестра…»

Я храню каждое из ее писем: вклеиваю в дневник, засушиваю меж страниц цветы и листья, что оставляет Маргарет, записываю, в какой год и день она вновь подала весточку, чтоб хоть как-то утешить себя, что все с ней хорошо. Убеждаю себя: она просто уехала и живет теперь на другом берегу Альбрии и жизнь ее мало чем отличается от моей, только судьба к ней добрее, а дни ее безмятежней.

Но покой мой продлился недолго. Жизнь поспешила напомнить, что и без шуток добрых соседей есть у нее в мешке для меня напасти. Зимой от грудной лихорадки слегла Агата и больше уже не встала. Молоденькие же горничные пугливо жались по углам, смотрели на меня с боязливым интересом и нездоровым огнем в глазах. Нет, не знали они о том, как прогневила я когда-то добрых соседей, их занимало другое. История моя – история вознесения до королевского престола и падения с него – была им куда интересней сказок о жителях болот и холмов.

Их общество мне претило, и вскоре экономка подыскала новую горничную – рыжую и востроглазую, с лукавой улыбкой и ловкими руками. Грайне звалась она, и была смешлива и нелюбопытна. Пожалуй, последнее мне нравилось в ней больше всего, хоть я и ценила моменты, когда она могла меня рассмешить.

Той же зимой померзли молодые яблони на старом поле перед лесом, и ничего, кроме мрачного удовлетворения, я не испытала. Многие замыслы Элизабет были мне не по сердцу, и хоть я того не скрывала, однако же приказы ее выполняла со всем тщанием. Она решала, кому и сколько продавать, и я только хмыкала, когда в списке значилось все меньше аристократов – и все больше купцов и иностранцев. Говорят, кто-то из наших яблок делает сидр, а кто-то варенье, но мне, признаться, уже тогда не было до этого дела. Остался в прошлом жуткий и страшный договор, и яблоки стали просто яблоками, красными и сладкими, какие и в простом саду могли вырасти.

Меня это не опечалило.

О том, что происходит в столице, знала я мало – Элизабет не снисходила до писем мне, и вести с ярмарок в городах приносила мне Грайне. Сама я покидать поместье не любила – слишком много внимания привлекала опальная королева, кто-то сторонился меня, кто-то, наоборот, – искал моей дружбы, в надежде, что связи у меня еще сохранились. Одинаково неприятны были и те и другие, но сильнее всего меня ранили досужие сплетни: и что любил меня Рэндалл, а я же из корысти и жажды власти вышла замуж за его отца, и что это я так любила Рэндалла, что поднесла ему корону, а он остался верен моей сестре, и что с самого начала была я в сговоре с сандеранцами и потому так быстро свела в могилу и старого короля, и его внука.

В каждой сплетне находилась крупица правды, обернутая слоями лжи, как песчинка обернута перламутром, и она-то и ранила меня, раз за разом возвращая в прошлое, в дни страха и сомнений.

Но и в новостях, что приносила мне Грайне, утешения я не находила.

– Люди говорят, – после осенней ярмарки говорила она, – молодой король добр: он снизил подати, освободил заключенных и устроил в столице такой праздник, что похмелье у горожан месяц не проходило! Видать, вернутся в Альбрию добрые деньки, ведь не могут же боги обделить благодатью такого добросердечного короля!

Вот только потом приходили вести, что никто, кроме короны, более не имел права вести торговлю с Сандераном, и негоцианты хватались за голову, подсчитывая убытки, а освобожденных преступников согнали к слиянию Эфендвил и Эфинэйри, где трудились они до кровавого пота под прицелом ружей сандеранцев. Селяне шептались, что не иначе как новую крепость хотят строить, да от кого же она в самом сердце острова?

О, уж я-то знала, что они строят.

– Люди говорят, в Каэдморе все больше и больше заморских гостей, – в разгар зимних празднеств говорила Грайне, – да только ведут они себя не как гости, а как хозяева, и никто не осмеливается им возразить. Беспорядки одни от них, молодой король же только укоряет их мягко, как непослушных детей, вместо того чтоб свой народ защитить.

Они и были хозяевами – вскоре поняли это и прочие высокие лорды, но было уже поздно. Наше воинство заменила армия сандеранцев, синие мундиры растеклись по стране, как чернила по листу от кляксы – Каэдмора. В столице и вовсе запретили людям носить оружие, хотя кинжалы и мечи не могли защитить от ружей.

– Люди говорят, во всех крупных городах теперь сидит управитель из сандеранцев, требует, чтоб величали его «мэр», – перед кострами Бельтайна говорила Грайне, – и к каждому крупному городу хотят провести железные дороги, чтоб из столицы быстрее приходили приказы. Они надеются за год