– Если вы так настаиваете, выпить можно, – нерешительно произнес Рашид, вдруг осознав, что смертельно соскучился по хорошей компании и понимающему, внимательному собеседнику. – Но учтите, мистер, или как вас там, что я не намерен давать интервью. Если в газетах появится мое имя, клянусь Аллахом, я достану вас из-под земли и сверну шею голыми руками!

– Я ведь сказал: к черту интервью, – спокойно и даже небрежно ответил француз. – Если этого мало, я даю вам честное слово, что не стану не только упоминать в печати ваше имя, но даже использовать в своем материале то, что вы мне скажете – неважно, что именно, что угодно.

Закир Рашид никогда не считал себя тонким психологом и знатоком человеческих душ, но обычно чувствовал, когда собеседник лжет, а когда говорит правду. Француз, похоже, не лгал. Рашид представил себе одинокий вечер перед телевизором, по которому идет бесконечное и унылое юмористическое шоу, служащее живым опровержением расхожего мнения о тонкости английского юмора, и, ничего больше не обдумывая, сказал:

– Тогда договорились. Сразу после тренировки, идет?

– Буду ждать вас в баре, – сказал француз и, дружески помахав рукой охраннику, вышел из зала.

* * *

Взяв разбег, тяжелый "Боинг" с неправдоподобной для такой громадины легкостью оторвался от рубчатого бетона взлетной полосы и начал набирать высоту. Генерал Андреичев смотрел в иллюминатор. Там, за толстым кварцевым стеклом, на глазах превращаясь в скопление детских кубиков, уходил под крыло огромный город, по улицам которого он так и не успел пройтись. Рождественские ярмарки и распродажи, магазины готовой одежды, знаменитые на весь мир музеи и концертные залы, Уолл-стрит и Пятая авеню – все проваливалось вниз, сливаясь в сплошную массу, а потом и вовсе подернулось серой пеленой низких облаков и окончательно исчезло из вида. Смотреть за окном стало не на что, и Дмитрий Владимирович, подавив вздох, отвернулся от иллюминатора.

Его соседка, весьма аппетитная дамочка бальзаковского возраста в строгом деловом костюме и с острыми звездами бриллиантов в мочках аккуратных розовых ушей, уже спала, нацепив на глаза специальную повязку, которая почему-то живо напомнила генералу лошадиные шоры. Возможность переброситься парой слов с симпатичной собеседницей и завязать короткое, ни к чему не обязывающее знакомство, таким образом, пропала. "Ну и черт с ней", – подумал Дмитрий Владимирович. В конце концов, ему сейчас было не до конского флирта.

На электронном табло появилась надпись, разрешающая расстегнуть привязные ремни. Генерал щелкнул пряжкой и покосился на соседку, прикидывая, не позаботиться ли и о ней. Колебался он совсем недолго и в результате решил не соваться со своей непрошеной помощью: еще, чего доброго, схлопочешь по физиономии, а там и до скандала недалеко. Того и гляди, в суд подаст – за сексуальные, сами понимаете, домогательства... Тьфу! Навыдумывали законов на свою голову... Мужики ведь выдумывали, не бабы! Бабам такого не сочинить, они только и умеют, что на шее сидеть и при этом жаловаться: ах, нас притесняют, ах, дискриминируют! Это как с неграми. Эти черномазые самые главные расисты и есть, белые для них – дерьмо, грязь. И опять же, кто виноват? Да сами белые и виноваты! Пустили козлов в огород, а их надо было в черном теле держать, сволочей, раз уж они так своим цветом кожи гордятся!

А евреи? Государство у них, видите ли, свое! Мало им того, что во всем мире, куда ни ткнись, все теплые местечки заняли, так им еще и государство подавай! Хотя, с другой стороны, черномазых в своем регионе они в узде держат. Вот дать бы им волю, сказать: давайте, пейсатые, действуйте, чтоб ни одной заразы мусульманской на тысячу километров вокруг вас не осталось! А потом, когда управятся, – а они управятся, это даже к гадалке не ходи, – гвоздануть по ним боеголовкой. Ну а как шлак остынет, собрать по всему свету всех этих Бернстайнов да Рабиновичей, поселить на то же место, обнести забором, чтоб не расползлись, тараканы носатые, и – еще одну боеголовку! И так – до победного конца. Пока евреи не кончатся. И этого умника из госдепа туда же – желательно в первых рядах. Вот ведь сволочь скользкая, придумал-таки, как вывернуться...

Генерал-майор Андреичев был раздражен и озабочен. Хитрый еврей Бернстайн действительно умудрился измыслить способ, с помощью которого испортил Дмитрию Владимировичу все удовольствие от одержанной победы. Ощущение было такое, словно во время парада на Красной площади ему на новенький, шитый золотом генеральский мундир нагадил голубь размером с бегемота. Во-во, в точности так! Вроде и парад продолжается, и ордена со звездами на месте, и марширующие колонны по-прежнему держат равнение на трибуну, честь тебе отдают, а удовольствия никакого, и даже наоборот – срамно парад-то принимать, когда с фуражки дерьмо капает!

Разумеется, генерал не мог с уверенностью утверждать, что эту штуку придумал именно Бернстайн. Скорее всего преподнесенный американцами сюрприз явился плодом, так сказать, коллективного творчества. Но приятнее было все-таки думать, что во всем виноват проклятый еврей, который с первого взгляда не понравился Дмитрию Владимировичу, а не старый знакомый, почти что приятель, Джонни Уэбстер.

Самолет пробил облака, небо за иллюминатором стало ярко-синим, а тучи, снизу казавшиеся грязно-серыми, засверкали праздничной, первозданной белизной. Они расстилались внизу, как бескрайнее снежное поле, по которому хотелось, как встарь, с гиканьем пробежаться на лыжах – от души, в полную силу, чтобы ветер свистел в ушах, а щеки розовели от чистого морозного воздуха и молодого беспричинного восторга.

От этой картины у генерала не то чтобы улучшилось настроение, но все-таки ему как-то полегчало. Раздражение мало-помалу улеглось, и он подумал: "А чего я, собственно, взвился? Что произошло-то? Не хотят американцы Адамова отдавать, так они и раньше не хотели. Только теперь, голубчики, это не вам решать. Как мы скажем, так вы и сделаете, а если нет, мы вам такой информационный вброс устроим, что вашей хваленой администрации в два дня полный пиндык будет. Да, как скажем... А как скажем-то? Неизвестно... Надо же, как ловко они все с ног на голову перевернули! А главное, это же можно было предвидеть!"

Дмитрий Владимирович едва не застонал от досады. Он испытывал настоящие мучения. Скрыть от начальства сделанное американской стороной заманчивое предложение он не мог, его бы за это просто-напросто стерли в порошок. А докладывать было, извините, жалко – они же все отнимут! Ну не все, так почти все...

Действовать на свой страх и риск? Провернуть дело в одиночку, а потом развести руками: извините, мол, сорвалось? Виноват, дескать, готов понести наказание... А? Пусть хоть разжалуют, хоть увольняют – если дело выгорит, ему это будет, что называется, трын-трава...

"Тпру, родимый! – мысленно прикрикнул на себя генерал-майор Андреичев. – Это куда ж тебя, болезный, понесло? Чего ты, милок, проворачивать-то собрался? Что у тебя есть, кроме этой дурацкой фотографии? Ты ведь ничего не знаешь. Информации – ноль, возможностей – ноль, а все туда же..."

Увы, по всему выходило, что повлиять на ход событий генерал Андреичев не в состоянии. Все, что он мог, это вернуться в Москву и прямо доложить обо всем тем, кто его послал: так, мол, и так, есть два варианта, один – наш, а другой – их, американский; решайте, последнее слово за вами...