И ведь ясно же, что они, суки, решат. Как там Верещагин в "Белом солнце пустыни" говорил? "Я мзду не беру, мне за державу обидно". А им – нет, не обидно. Большая она, держава-то. Сколько ни воруй, все одно что-нибудь да останется. Подумаешь, бывший министр атомной, понимаете ли, энергетики! Стратегические, видите ли, секреты! Главный-то секрет в том, что у нас все на честном слове держится и непонятно, почему до сих пор не развалилось. Но это давно всему миру известно. Так что сомневаться в том, какой выбор сделают там, наверху, не приходится. А генералу Андреичеву сунут в зубы какую-нибудь кость, чтобы помалкивал... А куда он денется-то?..

Хуже всего было то, что Дмитрий Владимирович прекрасно сознавал, что именно и почему с ним сейчас происходит. Это была обыкновенная жадность. Понимать, что тебя неминуемо вынудят изменить интересам родины и что получишь ты за это лишь малую толику того, что мог получить, если бы решил и сделал все сам, и впрямь было обидно. Генерал испытывал мучительный стыд, но корысть была сильнее, и это он тоже понимал.

Басовито гудя мощными турбореактивными двигателями, вместительный пассажирский "Боинг" летел над затянутой облаками Атлантикой, держа курс на ирландский аэропорт Шеннон. Он шел на высоте девяти тысяч метров, неся на своем борту терзаемого угрызениями совести, жадностью и боязнью высоты генерал-майора ФСБ Андреичева, который больше не чувствовал себя вершителем истории.

Вечер только начинался, в баре по этому случаю было пусто, и Глебу удалось занять столик в самом дальнем углу, откуда была отлично видна входная дверь. Он выбрал место машинально, по давно укоренившейся привычке, и так же машинально отыскал взглядом дверь на кухню, где наверняка имелся служебный выход. Лишь проделав эти обязательные процедуры, он подумал, что в данном случае они, пожалуй, могут оказаться небесполезными: проникновение в закрытый частный клуб было довольно отчаянным шагом и могло привести к далеко идущим последствиям. Неизвестно, был ли в действительности Закир Рашид таким простодушным и недалеким, каким казался; зато в том, что охранник имеет на него зуб, Глеб не сомневался. Рашид мог верить или не верить в то, что входная дверь была открыта, но охранник точно знал, что запер ее, прежде чем покинуть свой пост.

Глеб заказал бурбон. Когда угрюмая, прямо как в российской глубинке, толстая и не слишком опрятная официантка принесла выпивку, он кивнул в знак благодарности и сделал небольшой глоток. Бурбон оказался хорош; ощущая его бархатистый огонь, Слепой попытался отогнать тревожные мысли. В конце концов, думал он, не так страшен черт, как его малюют. Устраивать заварушку среди бела дня в двух шагах от своего драгоценного клуба они наверняка не станут. Может быть, попытаются проследить, выяснить, где остановился излишне проворный и любопытный корреспондент агентства "Рейтер", и свести с ним счеты позже. Это сколько угодно; искать в многомиллионном городе человека, которого на самом деле не существует, – дело увлекательное, и заниматься им можно до бесконечности.

Бар располагался буквально в полутораста метрах от спортивного зала, где тренировал свою подростковую банду когда-то известный турецкий баскетболист, а сейчас главный тренер частного спортивного клуба Закир Рашид. Полтораста метров – расстояние ничтожное, но граница мусульманского квартала пролегала между баром и спортзалом, как невидимая, но непреодолимая стена. Здесь, в баре, Глебу не удалось заметить ни одного человека с характерной для уроженцев Ближнего Востока и Аравийского полуострова наружностью, хотя вокруг спортивного зала таких слонялось предостаточно. Они, как и обитатели негритянских гетто в Калифорнии и Новом Орлеане, всеми силами противились ассимиляции, не желая смешиваться с европейцами. Многие, родившись в Лондоне, не затрудняли себя даже изучением английского, не говоря уж о попытках устроиться на работу. Глеб подумал, что, будь корреспондент агентства "Рейтер" тем, за кого себя выдавал, задача перед ним стояла бы архисложная. Как, в самом деле, рассказать правду тем, кто не хочет ее слышать?

Задумавшись, он полез за сигаретами, но тут же спохватился: грозная надпись "No smoking!", красовавшаяся под перечеркнутым красной полосой изображением сигареты, – для неграмотных, надо полагать, – была ему видна так же хорошо, как и входная дверь. Посмотрев на часы, Глеб вернулся к своему бурбону и между делом разглядывал немногочисленную публику.

Пока он этим занимался, в бар ввалилась компания молодых людей, в которых Глеб с некоторым удивлением признал соотечественников журналиста Алека Сивера. В небольшом помещении сразу стало шумно, взрывы смеха и быстрая французская речь перекрыли негромкое бормотание включенного радиоприемника. Молодые люди вели себя непринужденно. Они сразу же погнали сонную официантку за пивом, высказав ей в спину несколько замечаний, которые наверняка привели бы ее в ярость, если бы она понимала по-французски. Глядя на эту компанию, в которой самому молодому уже исполнилось восемнадцать, а самому старшему было от силы двадцать пять, Глеб уже в который раз задумался, что все-таки лучше: полная раскованность нынешней западной молодежи, граничащая с распущенностью, или закомплексованность, от которой страдало его поколение, выросшее в стране Советов? Впрочем, если припомнить, свойственная молодости бурная энергия всегда находила для себя выход, так что тут и сравнивать, пожалуй, было нечего. Просто сам Глеб, наверное, незаметно для себя уже достиг того возраста, в котором ворчливые замечания по поводу "нынешней молодежи" сами собой приходят на ум...

Турок появился на пороге в тот самый момент, когда Глеб проглотил последнюю каплю бурбона. Рашид остановился в дверях, оглядываясь по сторонам, и Глеб помахал ему издалека. Тренер кивнул и начал пробираться через тесноватый полутемный зальчик, стараясь не задевать спины сидевших за столиками людей. Это оказалось непросто, поскольку туристы из Франции расположились на своих стульях весьма привольно. Рашиду приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы не спотыкаться о пестрые рюкзаки и вытянутые во всю длину конечности. Он продвигался вперед осторожно, как океанский сухогруз, пробирающийся в безопасную гавань через утыканный рифами извилистый пролив, и продвижение это сопровождалось многочисленными и не слишком лестными для него замечаниями, отпускаемыми на французском языке, которого Рашид, к счастью, не знал.

Слушая эти замечания, становившиеся все более нелицеприятными, по мере того как турок продвигался вперед, Глеб вынул из бумажника и положил под свой пустой стакан фунтовую купюру. Он начал чувствовать, что добром это не кончится, и верно: один из молодых людей, лохматый долговязый тип с редкой кучерявой бородкой, делая вид, что увлечен беседой с приятелем, очень ловко и почти незаметно выставил в проход ногу, о которую Рашид тут же споткнулся. В попытке сохранить равновесие турок ухватился за первое, что подвернулось под руку. Этим предметом оказалось плечо долговязого шутника, который от толчка пролил себе на грудь пиво и, разумеется, немедленно озверел. Он вскочил, с грохотом отшвырнув стул, и схватил Рашида за грудки.

Турок возвышался над ним, как Голиаф над юным Давидом, однако шутнику на это было наплевать, поскольку он чувствовал поддержку своих приятелей, да и бар этот, судя по всему, был далеко не первым заведением, которое они сегодня посетили. Воздух наполнился бранью, и Глеб был, пожалуй, единственным человеком, который понимал, что кричат французы. Французы же были настроены весьма решительно, и вовсе не потому, что Рашид оттоптал их приятелю ногу и пролил его пиво: главной его виной было то, что он родился мусульманином.