Социальные прогнозисты, разумеется, очень быстро вычислили, на чем теперь катается подопечный объект, тем более Максим Т. Ермаков никуда не делся, зарегистрировал транспортное средство в ГИБДД и получил номера. Однако фокус с выпуливанием на светофоре оказался удивительно эффективным. Гэбэшные фургоны и «девятки», с их дико форсированными моторами, напоминали на старте дрожащие, ревущие миражи, но, как только загорался зеленый, техническое чудо моментально оказывалось заперто и как миленькое становилось материальным, с застывшей мордой водителя, похожей на цветочный горшок в мирном гражданском окне. Социальные прогнозисты лажались; Максим Т. Ермаков был им больше не товарищ по пробкам. На остатках пофигизма он срывался сразу на сто и, виляя байком и задницей, уходил ущельями, коридорами, щелями в непредсказуемом направлении; многочисленные попытки взять объект в коробочку, с выездом гэбэшного транспорта сразу изо всех переулков, заканчивались замечательными стояками, исключавшими любое дальнейшее преследование.

Вероятно, в распоряжении социальных прогнозистов имелись и вертолеты, но, должно быть, даже полномочий спецкомитета не хватало, чтобы месить затянутые проводами и рекламными растяжками московские улицы. Однажды, уже за МКАДом, Максим Т. Ермаков не столько услышал, сколько ощутил глухую вибрацию винтов и краем глаза увидал необычную, вроде черной гитары, летательную машину, поливавшую ветром текучий березняк. Однако видение с двумя радужными нимбами мелькнуло и пропало; может быть, оно висело вовсе не по его душу. На просторе, омывавшем пьяный снаряд, которым становился за МКАДом Максим Т. Ермаков, было одиноко и свободно; казалось, будто в эфире нет никаких радиои телепередач, будто начисто пропали мобильные сети и тихо сгорели на орбитах военные и гражданские спутники. Вероятно, это и был эффект мотошлема, ставшего для Объекта Альфа шапкой-невидимкой. Когда Максим Т. Ермаков, как блудный сын, возвращался после отжига во двор и в подъезд, ему доставляло большое удовольствие наблюдать физиономии дежурных офицеров, на которых отражались очень-очень смешанные чувства. Можно было поклясться, что одной из главных эмоций была искренняя, чуть ли не родственная радость; похоже, вид долгожданного объекта становился офицерам все более приятен, чего Максим Т. Ермаков вовсе не хотел.

После долгого молчания вдруг позвонил Кравцов Сергей Евгеньевич, головастик номер один. Его сердитый голос был сильно уменьшен: вероятно, Зародыш находился где-то за границей или вовсе на Марсе.

— Максим Терентьевич, мы весьма обеспокоены, — холодно проговорил Кравцов, царапая голосом ухо, словно засовывая туда свой леденистый палец. — Вы очень глупо рискуете собственной жизнью, нужной для дела.

— А пошли вы на хрен, — злобно ответил Максим Т. Ермаков. — Будете доставать, вообще утоплюсь.

После этого фургоны социальных прогнозистов стали вести себя гораздо аккуратнее: скорее обозначали попытки преследования, чем действительно рвались, и больше не устраивали шоу с одновременным выездом на проспект. Максим Т. Ермаков был доволен собой. Чуда, конечно, не произошло, он не стал за неделю крутым пилотом спортбайка и скорее напоминал посаженного на мотоцикл циркового медведя, но все-таки он кое-чему научился. Оказалось, что ветер, даже не очень сильный, сносит спортбайк с шоссе, как пустую картонку. Оказалось также, что мокрое дорожное полотно непредсказуемо виляет под колесами, а мелкая морось, выделяемая по вечерам набрякшими облаками, превращается на скорости в плотный трескучий обстрел. Зато между «ямахой» и телом Максима Т. Ермакова установилась связь, какая бывает у сообщающихся сосудов; теперь он чувствовал дорогу не плечевым поясом, как за рулем «тойоты», а всем позвоночником, от копчика до затылка.

Увидел он наконец и пруд, который облюбовал Вован. Водоем представлял собой кривой овал, сильно заросший с широкого краю осокой, будто трехдневной щетиной, и оттого мимика воды, особенно когда ее морщило ветром, напоминала человеческую. В воде было густо, как в супе. На бликующей поверхности колыхались слепые мучнистые пятна, сопели, качаясь, как сети, блескучие водоросли, из воды проступал подернутый малахитцем поваленный ствол, с него то и дело сигали длинными плевками скользкие лягушки. Лезть в такую купальню Максиму Т. Ермакову сильно не хотелось. А Вован, с его профессиональной небрезгливостью к любой воде, блаженствовал. Он поставил на бережку выгоревшую, когда-то желтую палатку и, похоже, в ней и поселился, прикарманивая деньги, выделяемые спецкомитетом на съем койко-места в общежитии. Тут же хлопотала по хозяйству довольная Надя-тумбочка: мешала картофельное варево в котелке над едким костерком, жамкала в тазу энергично хрюкавшее бельишко, то и дело отбрасывая ото лба смокшие тонкие пряди и на минуту застывая с мыльной рукой у виска, на которой блестело в оплывающей пене простонародно-широкое обручальное кольцо. По тому, как Вован следил за ней ленивым, но неотступным взглядом, было понятно, что семейная жизнь наладилась вполне.

Максим Т. Ермаков никогда не видел ничего привлекательного в женщинах этого типа: бледных, с пухлыми шейками и тупыми слоновьими ножками, но ловил себя на том, что завидует Вовану, которого Надя никогда не будет прессовать и разводить на бабки. Вован, неизвестно на какую снасть, ловил в пруду небольших, размером с бумажники, жирных карасей. Надя чистила их, вяло шлепающих хвостами, спускала в пруд серую рыбью жижу и чешую, затем, невдалеке от расплывавшихся маслянисто-свинцовых пятен, заходила купаться сама. Под кочковатым спуском к воде имелась полоска серого песка, которая могла с натяжкой считаться пляжем. Прежде чем окунуться, женщина поплескивала на себя из горстей, смачивая родинки, мурашки, севшие на кожу тополевые пушинки; был у нее один неловкий, трогательный жест, когда она поправляла воду у колен, будто подол платья. До сих пор Максим Т. Ермаков встречал только недовольных женщин, сжигаемых жаждой значить и иметь больше; Надя была довольна своим некомфортабельным нелепым существованием, своим Вованом — и это делало ее удивительным чудом, несмотря на обыкновенность всего, что составляло ее неказистый облик.

Купание иногда прерывалось резким порывом ветра, взметавшего тополевый пух, будто ватный снег; тут же клочковатую метель пробивало дождем, и Надя, белая, мокрая, с текущей на живот из чашек купальника бурой водицей, бежала спасать слипшиеся на веревке Вовановы штаны. А самому Вовану было все равно, где вода: внизу, вверху или везде. Странно коротконогий в тяжелом, как медвежья шкура, гидрокостюме, Вованище тем не менее смотрелся ловко, ладно, будто так и родился в этой прорезиненной одежде, в шлеме, ботах и с баллоном за спиной. Только клювастая маска выглядела смешно, делая Вована похожим на помесь медведя и птеродактиля. Облачаться во все это недешевое хозяйство оказалось сложной наукой. Сперва натягивалось специальное, тесноватое Максиму Т. Ермакову, серое белье, затем пуховая поддевка, ну, а потом начинались главные мучения: Максим Т. Ермаков боролся с гидрокостюмом, будто со спрутом, а когда, наконец, ноги оказывались в штанинах и ботах, а руки в рукавах, то застегнуть герметичную молнию, зачем-то пришитую сзади, с плеча на плечо, было все равно, что поднять себя за шкирку, на манер Мюнхгаузена, в воздух.

— Вот, вот, сам учись, — назидательно приговаривал Вован, стоя поодаль и почесывая на грудной кости поредевшую шерсть. — Кто тебе будет помогать, когда поедешь стреляться-топиться? Никто тебе не будет помогать.