Времени нет, а поди его убей. С увеличением светового дня образовалось несколько лишних часов, день сделался велик Максиму Т. Ермакову, он болтался внутри каждого дня, будто горошина в стеклянной банке. Предпринимал после работы пешие прогулки. Раньше Москва-река представлялась ему просто полосой невзрачной серой воды, что мелькает иногда справа или слева по ходу автомобиля, ненадолго прерывая угловатый шаг городской застройки. Теперь он смотрел на реку новыми глазами. Москва-река пахла, как старая женщина; звук, издаваемый ее волнами, бившими в набережные и словно искавшими объятий у каменной стенки, был всегда плаксив. Между тем воды ее казались странно тяжелы, что не объяснялось одними загрязнениями и многолетним отсутствием донной очистки. Москва-река только на четверть состояла из природных вод — остальное содержимое попадало в нее, пройдя через бесчисленные городские капилляры, вобрав в себя биохимический состав столицы, ее пятнадцати миллионов жильцов. По сути, в кривых берегах текла лимфа мегаполиса; эта желтоватая органика была насыщена информацией, и река, будучи не в силах унести на спине ржавое, как полузатопленный крейсер, отражение Кремля, волокла в Оку, Волгу и дальше в безвыходный Каспий свои нечитаемые файлы. Отражения в Москве-реке, независимо от погоды, обладали удивительным запасом прочности: разрушаемые ветром и волной, они немедленно восстанавливались, их горизонтальные части собирались, будто намагниченные, на какую-то крепкую и стройную основу, скрытую от глаз блеском воды.

Чем-то Москва-река была соприродна таинственным московским подземельям, что, подобно живым существам, шевелились внутри московских холмов, двигались, меняли форму, сплетались в клубки, погибали, оставляя по себе затхлую скорлупку, отчего знаменитые здания давали внезапную усадку и кренились, на манер Пизанской башни, старинные колокольни. Из той же породы был московский метрополитен: система до странности роскошных дворцов, не имеющих ни фасадов, ни крыш — по сути, лишенных внешнего вида, безвидных, несуществующих. Московское метро, прокачивая ежедневно по семь или восемь миллионов пассажиров, упорно не поддавалось восприятию человеческими чувствами; должно быть, неслучайно люди утыкались в книжки и в спины друг другу, когда состав, с воем летевший по маслянистому черному туннелю, внезапно проскакивал как бы внутри ископаемого скелета: исчезали, мелькнув, ребристые своды, заросшие корками колонны, какие-то призрачные кабели, на которых еле сочились редкие йодистые лампы. Что это было? Неизвестно.

В метро мозг Максима Т. Ермакова, ограниченный сверху непроницаемыми пластами, был как воздушный шарик под потолком: колыхался и сморщивался. Мозг улавливал, помимо потоков воздуха, нагнетаемого вентиляцией, еще какие-то тихие, ползущие по стенкам сквозняки. Метро было перчаткой, которую все время натягивала многопалая бесплотная рука. Это характерное движение Максим Т. Ермаков ощущал в подземке не только плывущей головой, но и позвоночником. На многих станциях можно было наблюдать, как под сводом, над пустыми рельсами, безо всякой видимой причины раскачиваются, тяжко и вразброд, мутные светильники — точно ведра с водой из Москвы-реки, несомые на коромыслах. Ту же самую качку, тот же грузный перепляс Максим Т. Ермаков улавливал в речной волне: ритм был совершенно узнаваемый, ни на что другое не похожий. Теперь эта новая, нутряная, безвидная Москва притягивала Максима Т. Ермакова, пожалуй, не меньше, чем когда-то манила к себе из города-городка Москва огнистая, богатая, единственная в своем роде, существующая в одном уникальном экземпляре. Москва, признав Максима Т. Ермакова своим, тянула его в свою утробу, заранее давая понять, что там, в ее земле, покоя нет и не будет.

Прогулки Максима Т. Ермакова неизбежно выводили на Москву-реку. Он задумчиво разглядывал речные теплоходики, похожие на кеды разных размеров, такие разношенные, что взгляд легко отличал левый от правого. Он даже сплавал раз на экскурсию: корма тряслась и казалась совсем жестяной, плясали чешуйки белой краски, мотор бурлил и оставлял в кильватере водяные зеленые опухоли. Слева и справа от Максима Т. Ермакова, на расстоянии не больше пары метров, опирались на поручни социальные прогнозисты — один, длинноносый, с ярко-розовыми узкими ноздрями, все пытался сплюнуть на воду, но ветер нес на сторону блескучую клейкую нитку, и социальный прогнозист, движением птицы, кормящей из зоба птенца, вырабатывал новую порцию слюны. Дальше по борту кто-то хохотал, металась над загорелым плечом светлая масса женских волос, по воде проплывали, помигивая, пустые пластиковые бутылки, по берегам громоздились уже слегка привядшие, слегка черносливовые груды сирени. От ветра, от чужого смеха веяло свободой, чайки скользили кренясь, едва не выламывая с корнем острые крылья; и когда проходили под мостами, их сырое темное железо еле слышно гудело. Максим Т. Ермаков мог бы, наверное, даже расслабиться на солнышке, если бы социальные прогнозисты по правую и по левую руку не были так напряжены. То один, то другой офицер искоса, дернув щекой, поглядывал на портфель, который Максим Т. Ермаков все время держал в охапке, точно любимого плюшевого мишку. В портфеле угадывался плоской угловатой тяжестью пресловутый пистолет; казалось, что за последнее время ПММ даже прибавил в весе, будто созрел для дела. Должно быть, социальные прогнозисты отмечают в своих секретных сводках интерес объекта к реке, и это хорошо. Когда настанет ночь холостого выстрела и прыжка, головастики скажут друг другу, что именно такой вариант был наиболее вероятен, поскольку объект давно заглядывался в воду и на этом пункте немного свихнулся.

— Всё, нашел тебе подходящее место! — сообщил наконец довольный Вованище, явившись однажды в дождливый вечерок, весь мокрый, с кляксой волосиков на голове, принципиально без зонта, вероятно, полагая, что эти влажные штришки в воздухе для него, профессионала, никакая не вода.

— Ну? — Максим Т. Ермаков был, в общем, готов, но сердце все же громко стукнуло, перебив на полуслове орущего из радио певца.

— Нагатинский метромост! Высота небольшая, глубина под ним вполне. Видно, это не натуральное русло, рыли типа канал, так что там до сих пор вполне себе ровненько. А недалеко, метров пятьсот проплывешь — и пожалуйста, дикие кусты. Ломано, насрано, нам самое то. Вылезем, переоденемся и уйдем тихонько. Надо только сумку с одеждой заранее спрятать, ну и со всем остальным, что там надо тебе.

Про сумку Вованище мог бы и не говорить: а то Максим Т. Ермаков собирался шлепать по Москве с аквалангом и в ластах! Нагатинский метромост он знал, ездил смотреть в числе остальных, не думал, правда, что выбор падет именно на это невзрачное место. Промзона не промзона, так себе набережная, в духе областного центра средней руки; много очень яркой и очень растрепанной зелени, ветви деревьев кажутся голыми, несмотря на листву, словно развешенную для просушки. Сам по себе мост напоминает пишущую машинку: то и дело с треском передвигаемой каретки проскакивают метропоезда, под которыми мельтешат автомобили и пешеходы, будто без конца набирается текст. Кажется, любой попавший сюда объект — человек, автомобиль — становится ничем не примечательным; даже исторический Коломенский парк выглядит с моста как неряшливые заросли, начисто лишенные приятных парковых округлостей. Для самоубийства хотелось бы, конечно, декораций получше. С другой же стороны, главное — сделать дело, а ландшафты подождут.