— Куда она девалась? — И по-матерински нежно уговаривала: — Ну довольно же, Галочка!..

Вскоре разрушенная детская площадка наполнилась людьми и раздирающим сердце криком матерей. Спасательные бригады спешно раскапывали заваленные входы в бомбоубежище и выносили оттуда перепуганных и оглушенных детей.

К счастью, вся старшая группа в момент налета была в парке, вдали от дома; группа самых маленьких еще возилась в бомбоубежище, собираясь на игровую площадку. Но средняя группа детей, которые с радостным визгом носились на площадке, погибла.

Микола видел, что происходило с Надеждой в эти минуты, — он ни на шаг не отходил от нее. И когда на дорожке, которая вела в парк, в толпе ребятишек показался Юрасик, Надежда обессилела, повисла на руках у Миколы и, рыдая, стала неистово покрывать поцелуями его лицо, руки, как будто целовала сына.

XXV

Все ближе и ближе подвигался фронт, все явственнее ощущалось его дыхание.

За Днепром над дорогами клубилась пыль. Длинными бурыми тучами, вздымавшимися где-то далеко на западе, тянулась она по степным шляхам, приближаясь к Запорожью, и издали казалось, что к городу текут воздушные мутные реки.

Лишь над Днепром она несколько рассасывалась, развеивалась, и тогда из-за ее бурой пелены появлялись и беспрестанно плыли через плотину, через мосты седые от пыли, раскаленные жарой причудливые пестрые потоки. Сплошной лавиной вплотную друг к другу катились машины, телеги, тракторы, комбайны, тягачи, молотилки, жатки, мажары: везли имущество учреждений, домашний скарб, детей, женщин. Все это двигалось без конца и без края, не останавливаясь во время налетов, поспешно пересекало город, вырывалось в степь и, снова расколовшись на несколько рек, плыло и плыло на восток, поднимая тучи пыли.

Одновременно с ними и так же беспрестанно тянулись по железным дорогам эшелоны. Шли они тоже на восток и тоже необычные и пестрые: вперемежку с санитарными товарные поезда, битком набитые эвакуированными, бесконечные вереницы платформ, загруженных станками и механизмами, а между станками также узлы, сундуки, дети, женщины. Иногда, — а чем дальше, тем чаще, — проходили длинные составы из одних только паровозов, выхваченных уже из огня боя, — вагоны, как видно, вывезти не удалось.

Досаду и горечь вызывали и эти эшелоны, и бесконечные вереницы обозов, вырвавшихся из совсем близких прифронтовых районов и спасавших только то, что успевали погрузить.

Морозов стоял на краю города между двумя реками — железнодорожным полотном и трассой, по которым текли потоки эвакуируемых, смотрел на них, и к чувству боли и тревоги примешивалось возмущение. Только что кончилось заседание горкома партии, на котором он выдвинул предложение об эвакуации, за что ему впервые в жизни вынесли выговор, назвали паникером и даже пригрозили. И если там, на заседании, под давлением большинства он было заколебался («Может, и в самом деле я не прав, и предложение об эвакуации преждевременно?»), то сейчас, при виде этого беспорядочного потока, он понял, что был прав, и еще сильнее закипели в нем досада и обида.

Конечно, сама эвакуация, даже частичная, которая коснулась бы только семей производственников, пугала и его. Она могла расчистить почву для паники и дезертирства. А ведь и без того под всяческими предлогами и разными способами — поездом и на подводах — исчезали из города те, для кого понятие долга и патриотизма заключалось лишь в сохранении собственного благополучия. Исчезали с семьями, имуществом и, как правило, «законным путем», нередко даже на государственных машинах. Война — как волна в бушующем море: весь мусор сразу же всплыл на поверхность. Война показала всю мерзость подобной категории «патриотов», поэтому Морозов теперь был особенно жесток и беспощаден к ним.

Однако мысль о необходимости эвакуации созревала. И созревала прежде всего у коллектива. Ежедневно приходили к Морозову сварщики, прокатчики, сталевары и просили вывезти их семьи в села. О том, чтобы отправить куда-то далеко в тыл, никто не думал. Все были уверены, что враг до Днепра не дойдет: его остановят противотанковые рвы, а если и их преодолеет, то Днепр уж наверняка дальше не пустит. Поэтому и просили эвакуировать семьи лишь в ближайшие районы. «Это развяжет нам руки. И работать будет спокойнее», — доказывали Морозову.

Бомбежка рабочих поселков еще более склонила его к этой мысли. А когда разбомбили больницу и детский сад, он уже больше не колебался. Трагедия с детьми потрясла всех.

Морозов пригласил к себе Шафороста. Из руководителей завода Шафороста он уважал больше всех. Никогда не таил перед ним своих сокровенных мыслей. Шафорост одобрил его идею. Потом они обсуждали ее с Жаданом. В отличие от Шафороста, который предлагал немедленно ехать в горком добиваться вагонов, Жадан колебался. Он не возражал против эвакуации семей рабочих, ибо и сам уже не раз думал об этом, но побаивался деморализации и почему-то был уверен: в столь напряженное время вагонов не дадут. Он согласился поехать в горком только для того, чтобы посоветоваться.

Но секретарь горкома пришел в ужас от предложения Морозова и немедленно созвал внеочередное заседание. Чтобы решительно пресечь эвакуационные тенденции, которые захватили даже таких руководителей, как Морозов, он обрушился на него грозой. Заседание приняло острый характер. Морозов упорно стоял на своем и этим вызвал еще больший гнев разгорячившегося секретаря. Даже те, кто сначала отмалчивался, в душе соглашаясь с Морозовым, в конце концов поддержали секретаря. Положение в городе создалось напряженное, многое было неясно, и уж кто-кто, а секретарь, казалось всем, должен знать мнение высших руководящих кругов при данной ситуации. Поэтому большинство членов бюро проголосовало за решение осудить поведение Морозова, после чего тот выскочил из помещения горкома и даже не сел в машину, ожидавшую его у подъезда. Шофер догнал было его, но Морозов отправил машину и пошел пешком. После всего, что случилось, хотелось побыть одному, успокоиться, продумать все и разобраться, какая же крамола заключена в его предложении.

И вот теперь он стоял между двух бурных потоков, которые текли и текли с Правобережья, смотрел, и все кипело в нем. И, как ни странно, сейчас его возмущали уже не столько упреки секретаря, сколько поведение Шафороста. Обида на Шафороста жгла его, он его просто возненавидел. Шафорост под влиянием бурного обсуждения на заседании как-то неожиданно очутился на самом гребне волны, обрушившейся на Морозова. Он страстно доказывал всем, что идея эвакуации сейчас очень опасна.

Морозов возмущался Шафоростом и в то же время удивлялся Жадану. Последний до заседания возражал против эвакуации, а на самом заседании, в разгар споров, встал на защиту этого предложения, доказывая, что это сейчас единственный выход, за что поплатился больше, чем Морозов: ему