в газете написано, что на той неделе будут торги, суд в Пертюи выставляет имение под названием Ла Бом: поля, луга, виноградники, хозяйский дом с амбаром, и за все назначена цена двадцать пять тысяч франков.

Он поехал в Пертюи и на другой день отписал мне, что дом купил. Потом мы поженились и вот приехали сюда. Такой хорошенький домик! Вот сама увидишь.

— А далеко ли еще идти? — спросила старшая сестра.

— Да нет, вот сейчас сама увидишь его за деревьями, как кусты у дороги будут пониже.

— А тебе-то самой нравится здесь жить? — спросила старшая, понизив голос.

— А то! Вот я уже два месяца тут, так минутки поскучать не было.

— А муж твой как?

— А он все охотится с утра до ночи, да и по хозяйству тоже хлопочет.

— Я не про то.

— А про что же?

— Тебе-то с ним хорошо?

Старшая сестра обвела младшую любящим взглядом.

— Ой, он-то меня уж так любит!

— Тогда славно, сестрица!

— Правда, он странный немножко. Вот, например…

— Да? Что такое?

Младшая немножко покраснела, как будто ей стало стыдно вырвавшегося слова, но сестра не отставала:

— Что же в нем такого странного?

— Ты же знаешь, Николя был раньше моряком, весь свет не раз кругом обошел. А теперь как поселился на покое — так, похоже, тоскует иногда по старому делу.

— Тоскует? Выходит, скучно ему?

— А как затоскует, так станет хмурый и как будто о чем тревожится.

Старшая сестра покачала головой, но ни слова не сказала.

А младшая так и пошла болтать, когда ее уже ни о чем и не спрашивали:

— Он-то меня любит, ты что, только иногда я боюсь…

— Мужа боишься?

— Бывает, во сне забьется, начнет кричать — и не пойми что, только такие страшные слова… Как будто во сне дерется с кем… Тут я его поскорей бужу.

— А он?

— А ему как будто стыдно становится, и он говорит мне: ты не обращай внимания, я был моряком, был солдатом, сражался с пиратами в дальних морях — вот и вспоминаю старые бои. Поцелует меня крепко и опять заснет.

— Ну, тут ничего особенного нет, — заметила старшая. — Как такому не быть?

— Вот и я говорю.

— И с виду ты вроде не грустишь.

— Да совсем не грущу, наоборот я очень счастливая.

Но при этих словах младшая сестра отчего-то вздохнула.

— Эх, Алиса, — с упреком сказал ей старшая, — чего-то ты мне не сказала.

— Да чем хочешь поклянусь…

— Нет, ты все о пустяках говоришь, а я же вижу: есть еще что-то такое…

— Ну ладно, — ответила Алиса, — так уж и быть: скажу тебе все.

— Вот видишь!

— Только не теперь.

— А что так?

— Так вот уже край деревни. Должно быть, Николя нас тут и встретит с тележкой в трактире.

И действительно, дорога, шедшая в выемке между посадок кустов, вдруг повернула и показалась деревня с красными плоскими черепичными крышами.

Трактир без вывески, только с кустом остролиста у входа, стоял на самом краю.

— Я же говорила: Николя нас встречать выедет, — сказала Алиса. — Вон и его тележка.

И действительно, у дверей трактира стояла двухколесная повозка с двумя сиденьями, похожая на тыкву с оглоблями, какие еще встречаются только на юге.

В тележку была запряжена серая лошадь, привязанная к железному кольцу на стене.

Симон вошел в трактир первым: он и все время шел впереди женщин, причем довольно далеко, так что не слышал ни единого слова.

В трактире за столом сидели двое, потихоньку распивая бутылку белого вина.

— Добрый день, господин Бютен! — сказал Симон. — Вот, я вам жену со свояченицей привел.

Тогда Николя Бютен — один из тех двоих — встал и пошел к двери встретить путниц.

За ним встал и пошел следом его собутыльник.

III

Николя Бютен — тот, что недавно купил имение Ла Бом, — был малый лет тридцати четырех — тридцати пяти, среднего роста, загорелый, черноволосый, со взглядом ярким, живым, но иногда вдруг туманившимся мрачной тоской.

Он был, как мы знаем, родом не из этих мест, и ранее, как рассказала его молодая жена, здесь тоже не бывал. Знали о нем только то, что он бывший капитан дальнего плавания, который решил бросить свое ремесло и жениться.

Юг — край откровенных, экспансивных людей; чужих здесь привечают. Будь только веселого нрава, имей открытое лицо — и все руки к тебе протянутся, в каждом доме тебя сердечно встретят.

Провинция вокруг Парижа — дело другое: там каждого чужака считают парижанином, а каждого парижанина — проходимцем.

На юге чужак — обычно марселец.

Марсель — это провансальский Париж.

Моды, газеты, новости, радости и удобства жизни — все это пожалует сюда из Марселя, и всему, что придет из Марселя, говорят "добро пожаловать".

Николя Бютен, переехав в Ла Бом, сразу сказал:

— Я из Марселя.

И больше вопросов ему не задавали.

Потом он посетил в окрестностях нескольких господ фермеров, пару-тройку деревенских буржуа, приходского кюре и протестантского пастора — видно, что человек хочет со всеми жить ладно.

По воскресеньям Николя Бютен надевал коричневую бархатную куртку. То ли сеньор, то ли голодранец — и всем он нравился.

Похоже было, что у него водятся деньжата — верно, скопил на морской службе. Еще у него была жена, хороша собой и, кажется, гостеприимна, а еще он с первых же дней начал у себя в хозяйстве все налаживать заново, так что все кругом на него работали: виноградари стригли лозу, кровельщики чинили крышу, каменщики перекладывали стены, столяры ладили новую мебель.

Больше в Провансе ничего и не нужно, чтобы все кругом начали на тебя молиться.

Только один рабочий был не из этих мест.

В Мирабо не оказалось маляров. Николя Бютен привел маляра из Марселя, который как раз закончил красить замок в Маноске.

Сам Николя Бютен его раньше не знал: с этим маляром его свел мэр Мирабо, плотник по ремеслу. Маляр оказался веселый, компанейский; закончив дневную работу, он ужинал вместе с Николя и его женой, курил трубочку, потом вел Николя в деревенское кафе и так понравился мужу, что жена его сильно невзлюбила.

Был он, надо сказать, уже не первой молодости, волосы его уже начали седеть, бороды он не носил, а одевался не без прихотливости.

Звали его Рабурден.

Этот Рабурден принялся заново красить весь дом, внутри и снаружи, причем помощников у него не было.

Он работал уже полтора месяца, и конца работе не было видно.

Несколько раз госпожа Бютен говорила мужу:

— Ох, водит нас за нос твой