— Нет. Стремление к свободе — естественное право каждого человека.

— Ты хочешь, чтобы я вырвал твой дерзкий язык? Но сначала ты назовешь мне имена всех шестидесяти негодяев, а потом расскажешь, кто зафрахтовал для вас корабль. Ну! Говори же!

Сервантес молчал, но была в этом молчании непреклонность, которую Гассан сразу почувствовал.

— Ну, раз ты сам этого желаешь, — пожал он плечами и подал знак.

Неизвестно откуда возникли три фигуры в зеленой одежде и в черных тюрбанах. В их руках были какие-то странные инструменты. Они схватили Сервантеса, сорвали с него одежду и опрокинули на каменные плиты лицом вниз. Он понял, что решающий час настал, и начал молиться своей покровительнице Деве Марии, ожидая первой волны боли.

Но ничего не произошло. Сильные руки подняли его на ноги, и он услышал хрипловатый голос Гассана:

— Ты так слаб, что умрешь под пыткой. А я пока не хочу тебя казнить. Я пощажу тебя, если ты назовешь имена виновных. Ты ведь их назовешь?

— Назову, — сказал Сервантес, не узнавая собственного голоса. — Это четверо знатных испанцев. Они находятся в Мадриде

— Имена!

— Герцог Альба Гарсия Аловарес де Толедо, гранд Дон Фернандо де Сильва и Гонгаса, гранд Дон Педро Антонио и Бомон, а также первый министр королевского двора дон Хименс Антонио де Лейса, — произнес Сервантес бегло и с такой убежденностью, что ему трудно было не поверить.

И вдруг произошло неожиданное. Владыка Алжира стал смеяться. Его тело колыхалось в такт издаваемым им звукам. Засмеялся и Дали-Мами. Подобострастно захихикали слуги и даже палачи.

— Теперь я вижу, что ты мало мне о нем рассказывал, — обратился Гассан к Дали-Мами. Я его покупаю у тебя, этого раба. Четыреста дукатов. Идет?

Дали-Мами наклонил голову в знак согласия.

— А ты, Вонючий, сослужил мне хорошую службу, — обратился к предателю Гассан Венициано. — За это тебе полагается награда. — Он вынул из-за пояса червонец и швырнул его на плиты. — Возьми его своей грязной лапой, и чтоб я тебя больше не видел. И еще ты получишь горшочек масла. Целый горшочек масла, — повторил Гассан Венициано, смакуя каждое слово, как бы удивляясь своей щедрости.

* * *

Почему Гассан Венициано пощадил Сервантеса, что заставляло этого изверга испытывать нечто вроде мистического страха перед непокорным рабом, так и осталось загадкой. По-видимому, нравственное величие этого испанца приводило в смятение низкую душу владыки Алжира, порождая в ней чувство недоумения перед чем-то недоступным его пониманию. Пройдет много лет, и Сервантес напишет в «Дон Кихоте»:

«Один только пленник умел ладить с ним, — это был испанский солдат Сааведра. С целью освободиться из неволи он прибегал к таким средствам, что память о них будет долго жить в том краю. И, однако, Гассан-ага никогда не решался не только ударить его, но даже сказать грубое слово, а между тем все боялись — да и сам он не раз ожидал, что его посадят на кол в наказание за постоянные попытки к бегству».

Став рабом Гасссана Венициано, Сервантес потерял большинство своих привилегий. Новый хозяин держал его в дворцовом плену, под большой аркой, где подушки и покрывала обеспечивали минимальные удобства, а специальное кожаное покрытие защищало от солнца и дождя. Сервантес был посажен на серебряную цепь — очень длинную, что позволяло ему достаточно свободно прогуливаться по двору. Ему разрешалось писать и читать.

Кровожадный тигр, пощадивший плененного льва, не боялся никого на свете, кроме страшного однорукого, которого он мог отправить на тот свет единым словом. Гассан признавался, что он спокойно спит только когда знает, что этот «однорукий испанский леопард» находится под надежной охраной. Не исключено, что властитель Алжира видел в своем пленнике своеобразный талисман. Однажды у него вырвалось во время праздничной трапезы после Рамадана: «Не погибнет Алжир, корабли его, рабы и добро его, пока находится в моем дворце однорукий».

Свобода пришла, когда Сервантес уже перестал на это надеяться. В Алжир прибыл сам Хуан Хиль, — главный прокуратор доминиканского ордена. После изнурительных переговоров ему удалось выкупить около сотни христиан. Дороже всех обошелся ордену Сервантес, ибо Гассан, не желавший расставаться со своим «леопардом», запросил за него тысячу дукатов, причем сетуя, что и это будет ему в убыток. Хуан Хиль предложил семьсот, но Гассан и слушать не хотел о том, чтобы снизить цену. Казалось, что сделка не состоится, но в последний момент нашелся человек, согласившийся выложить недостающие триста дукатов. Это был алжирский еврей Абрахам Каро.

24 сентября 1580 года Мигель Сервантес отплыл в Испанию. Пять лет и один месяц провел он в алжирской неволе. На душе у него было безрадостно, но надежда, живущая в сердце каждого человека, уже начала расправлять свои крылья.

От разбойничьего Алжира до испанского берега расстояние небольшое. Двое суток маленький корабль, увозящий Сервантеса на родину, резво несся вперед, подгоняемый попутным ветром, а на рассвете третьего дня на сияющем горизонте появились туманные очертания массивной горной вершины.

— Это Монго, — произнес стоявший рядом с Сервантесом капитан корабля Рауль Валеха. — Через два часа мы пристанем к испанскому берегу. Вы волнуетесь, дон Мигель?

— Не знаю. Мысли о семье беспокоят. Отец уже старый и к тому же глухой. Мать болеет.

— Ну да, семья — это главное в жизни. Карьера ведь не ждет нас дома, деньги не вытрут нам слезы, а слава не обнимет ночью. Вы женаты, дон Мигель?

— Слава богу, нет. Кроме родителей и сестер меня никто не ждал все эти годы. Кстати, дон Рауль, а где сейчас дон Хуан Австрийский?

Капитан вздрогнул от удивления:

— Вы разве не знаете? Ну да, конечно… Вы же были в плену. Дон Хуан умер.

— Что?! Быть не может. Он ведь еще так молод. Его, наверно, убили?

— Нет. Он умер во Фландрии в военном лагере среди своих солдат. Ходят слухи, что он был отравлен. Во всяком случае, тело его распухло, покрылось язвами и стало черным, как уголь. Перед смертью он брату своему венценосному написал. Умолял похоронить его рядом с их отцом, императором Карлом.

— Это желание было исполнено?

— Да, но тело принца прибыло в Испанию в жутком виде. Его пришлось разрезать на части и везти по враждебной территории в седельных сумках. Так ненавидим он стал во Фландрии к концу своей жизни.

— Но теперь его останки покоятся в Эскориале?