Хуан Руфо, румяный увалень с грубоватыми чертами лица, менее всего походивший на поэта, был, тем не менее, автором сатирических и эпических стихов и поэм, пользовавшихся успехом. Мигелю нравился ровный спокойный характер Хуана и его прелестная улыбка, сразу располагавшая к нему людей. В нем была та естественная раскованность, которой самому Мигелю так не хватало. Сближало их и то, что Хуан Руфо принимал участие в битве при Лепанто и получил награду за доблесть из рук самого Хуана Австрийского, который даже зачислил его в свою свиту.

Они вместе ходили в театр, вместе засиживались в таверне «Герб Леона», где за вечер опорожняли несколько графинов хереса. В этой таверне и сыграл Купидон злую шутку с Сервантесом, давно уже забывшим о возвышенной любви и довольствовавшимся случайными связями.

— Посмотри, какая симпатичная девушка нас обслуживает, — сказал ему влюбчивый поэт.

— Ничего особенного, — пренебрежительно усмехнулся Мигель. — Ты, друг мой, от каждой юбки балдеешь, как от вина.

— Нет, правда, Мигель, она восхитительна. Ты только погляди. Она не ходит между столиков, а плывет, как каравелла. Боже, сколько в ней грации.

Мигель присмотрелся. Хуан был прав. Эта девушка обладала каким-то особым шармом. У нее были мелкие, но правильные черты лица, бутылочного цвета глаза, невысокий лоб, бескровные тонкие губы. Зубы были ровными и безукоризненно белыми, поэтому она часто улыбалась знакомым посетителям. К незнакомым же относилась с ледяным равнодушием. Она умела каждого поставить на место, не выходя при этом за рамки приличия и не давая повода пожаловаться на себя хозяину.

— Как вас зовут? — спросил Мигель, когда она принесла им очередной графинчик с вином.

— А вам какое дело, — ответила она и отошла, как отчалила.

— Да, — сказал Хуан, — к ней так просто не пришвартуешься.

— Ну и черт с ней, — ответил Мигель. — Тоже мне, персона.

Когда она принесла счет, Мигель оставил щедрые чаевые и опять попытался втянуть ее в беседу.

— Некогда мне тут с вами лясы точить, — отрезала она и отошла. Хуан засмеялся.

— Наглая девка, — пробормотал Мигель. — Ноги моей здесь больше не будет.

Он пришел сюда уже на следующий день в обеденное время — вечера не было сил дождаться. Сел за столик, который она обслуживала. Он уже выяснил, что ее зовут Анна Франка. Она была дочерью шведского ландскнехта, гулявшего с ее матерью две недели, а потом навсегда исчезнувшего. В наследство от него Анна получила белокурые локоны. Мать ее торговала дешевыми безделушками на рынке Калье де Мадрид.

Она узнала его и улыбнулась, отчего у него сразу закружилась голова.

— Я уже кончила работу, — сказала Анна Франка, — но вас обслужу, потому что вчера была груба с вами. Извините. У меня было плохое настроение.

— А можно мне пригласить вас выпить со мной чего-нибудь, — спросил он робко.

— Я не пью днем, но от пирожного с чаем не откажусь, — ответила она, как ему показалось, с милой непринужденностью.

И вот она сидит так близко от него, что Мигель может вдыхать запах ее дешевых духов, который ему кажется чудесным. Он заказал пирожные, фрукты и даже уговорил ее выпить немного сладкого таррагонского вина. Заметив, что она старается не смотреть на его искалеченную руку, он стал рассказывать о битве при Лепанто, о доне Хуане Австрийском, о своих злоключениях в алжирском плену. Не только она его слушала. За соседними столиками притихли, внимая удивительным историям, которые мастерски рассказывал этот обычно молчаливый старый солдат.

Когда они вышли, был уже вечер. Солнце пока не зашло и еще сияло в золотом великолепии, но рядом с ним уже появился месяц, пока хилый и еле различимый. Они шли вдоль берега реки Мансанарес, он и его восемнадцатилетняя избранница. Много лет спустя он описал этот дивный вечер в одной из своих новелл:

«Видишь, — сказал поэт своей возлюбленной, — видишь там, наверху, этот маленький бледный кружок? Река здесь, рядом с нами, в которой он отражается, как будто только из милости несет его жалкий образ, и кудрявые волны иной раз насмешливо кидают его к берегу. Но пускай только померкнет старый день! Едва наступит темнота, в вышине запылает тот бледный кружок все прекраснее и прекраснее, вся река засветится его лучами, и волны, прежде столь высокомерно-презрительные, теперь затрепещут при виде блестящего светила и сладострастно потекут ему навстречу».

Анна Франка удивленно слушала его. В ту ночь она осталась у Мигеля, а на следующий день перенесла в его каморку свои нехитрые пожитки.

Всю свою жизнь в отношениях с женщинами Сервантес оставался «рыцарем печального образа». «Почти всегда я был несчастлив в любви», — признал он в старости. Виной тому была какая-то странная робость, которую он испытывал в амурных делах. Она проявлялась в самые неподходящие моменты и подавляла, иногда вплоть до конфуза, его страстные порывы. Из-за своей робости и скованности он упускал невозвратимые мгновения и терпел поражение в одном лишь шаге от победы. Чрезмерная утонченность души делала его неуклюжим и неловким, что раздражало готовую уже сдаться женщину. Он все делал, чтобы разрушить бастионы женской неприступности. Когда же ему это удавалось, он получал тело женщины, но не ее любовь.

«Любовь нельзя взять силой, — записал Сервантес в дневнике. — Нельзя выпросить или вымолить. Она приходит, когда ей заблагорассудится, и уходит, когда хочет. Если женщина любит, она прощает все. Если не любит — не прощает ничего. Женщина, любящая преступника, будет его любить, чтобы он ни натворил. Душою она будет с ним даже на каторге. Разлука с объектом любви может лишить любовь питательной среды. Она будет чахнуть, превратится в едва мерцающий огонек, но не умрет. Но к тому, кого она не любит, женщина безжалостна».

В том, что Анна Франка его не любит, Сервантес убедился почти сразу. Его возлюбленная оказалась абсолютно равнодушной ко всему, что ему было дорого. «Если ты хочешь со мной жить, то должен меня содержать», — заявила Анна Франка на третий день их совместной жизни и перестала работать. Целые дни проводила она на диване и грызла всякие сладости, что почему-то не портило ни ее зубов, ни фигуры. Ходил за продуктами и готовил обеды Сервантес. В довершение всего она оказалась особой вульгарной. Ей недоставало доброты и душевности. Словарь ее нагонял на Сервантеса тоску своей убогостью. К тому же она отличалась полным отсутствием вкуса.

И, тем не менее, эта женщина имела над ним неодолимую власть. Он вдруг понял, что любовь — это вовсе не блаженство, как он думал раньше, а душевный голод, безысходная тоска и горечь.

«Как я мог ее полюбить? — спрашивал он себя. — Видно, дьявол надел на меня розовые очки, когда я ее увидел». Но он любил ее всеми силами души и ничего не мог с этим поделать. Он испытывал к ней неукротимое влечение. Он растворился и исчезал в этом крепком и ладном женском теле, на котором совсем не отражался ее праздный образ жизни. Она была той женщиной, которую он искал всю жизнь. Несмотря ни на что он был счастлив.