— Но больше ничего.

— Но тогда… как же…

— Да, для этого придется раздеться. Вначале ты поможешь искупаться мне, потом я помогу тебе.

— Но я привыкла мыться сама.

— Мы ведь договариваемся, не так ли? Придется тебе мне довериться.

Виолетта прерывисто вздохнула.

— Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко! — сказал он присказкой своего отца. И тут же серьезно добавил. — Неволить тебя я не стану. Скажи только слово, и я провожу тебя до твоей комнаты. И впредь никогда больше не стану тебе докучать!

Как он ни хотел казаться бесстрастным, а обида в голосе прозвучала: в самом-то деле, неужели он так плох, что девушку должен непременно брать силой? Нет, не так. Даже умирай он от тоски по женскому телу, не стал бы брать её силой. Ни Виолетту, ни вообще какую-то другую женщину. Потому что однажды он очень провинился перед девушкой. И она его не простила, предпочла погибнуть, но не прибегнуть к его помощи. Этот грех на его совести, и никакими словами его не оправдать.

Однако, как странно действует на него эта девушка! Прежде почти недоступный всяким там угрызениям совести, самоедству и прочим штучкам, Арнольд вдруг стал вспоминать Раду, в смерти которой невольно оказался повинен. Нельзя ему сходить на эти рельсы. Работать в СЛОНе и рассуждать о каких-то там грехах? Точнее, грехе. Но как назвать этот его грех? Невниманием к чувствам девушки, к её девичьей гордости? Смешно! А тем более считать, что приобщив к любви одну девушку, вырвав её из ледяного лагерного ада, он как бы искупит свою вину перед погибшей другой…

* * *

Виолетта знала, что труден только первый шаг, но и его ведь надо сделать.

Арнольд между тем проговорил:

— Трусиха! И чего только власть таких, как ты, боится? Чем вы ей можете угрожать? Кровавым террором?

— Но я ни в чем таком не виновата! — горячо оправдывалась Виолетта. Она и в лагере продолжала считать себя гражданкой своей страны и, между прочим, патриоткой.

— Совсем ни в чем? — поддразнил её Арнольд.

— Наверное, все-таки виновата, — опять вздохнула она. — На занятиях я вместо того, чтобы преподавателя слушать, стала в тетрадке свинью рисовать. Да и не свинью даже, а поросенка. Получилось очень здорово. Подруга рядом сидела, увидела, и говорит: "А я и не знала, что ты у нас такая художница. Сталина сможешь нарисовать?" Не знаю, говорю, но попробую. Получилось похоже…

— Свинью рядом со Сталиным? — задним числом испугался за неё Арнольд. — Ведь тебя за такое и расстрелять могли.

— Могли, — согласилась Виолетта, — если бы не мама. Она у меня очень красивая. Актриса, в театре играла. Ну и в НКВД…

— Все ясно, — сказал Арнольд, прерывая разговор, неприятный для обоих, тем более что глаза у девушки при этих воспоминаниях наполнились слезами.

Он потрогал стоящую на плите кастрюлю с горячей водой.

— Сейчас я корыто принесу.

Корыто было старым, деревянным, Арнольд раздобыл его у хозяйки, где прежде снимал квартиру. Та рассталась со своей вещью без сожаления. Впрочем, она не видела, каким стала эта старая, когда-то выдолбленная из цельного куска дерева емкость после того, как Аренский тщательно выскоблил её ножом.

Теперь он поставил корыто на лавку, сам разделся до пояса и скомандовал Виолетте:

— На ковшик, будешь поливать мне на голову.

Пусть, решил он, немного привыкнет, а то смотрит, как затравленный зверек. Неспеша вымыл голову и заговорил с девушкой так, как говорят с детьми, чтобы успокоить их. Объясняя каждое свое движение.

— Теперь я сяду в корыто, а ты потрешь мне спину.

Он опустил корыто на пол, полностью разделся, посматривая на неё через плечо и улыбаясь попыткам Виолетты не смотреть на него, обнаженного, в то же время уступая понемногу собственному любопытству.

Спину ему девушка поначалу терла с опаской, пока Арнольд не заметил насмешливо:

— А мне говорили, у музыкантов руки крепкие!

Тогда она заработала мочалкой, вкладывая в движения свое раздражение от его покровительственного тона. Почему он обращается с нею, как с маленькой девочкой? Неужели она выглядит такой дурочкой?

Все бы, наверное, так и произошло, как задумывал Арнольд — ведь он так хорошо подготовился!. И множество свечей в самодельных подсвечниках расставил, и ковер из заячьих шкурок на полу, на всякий случай…

Но все пошло далеко не так, как распланировал для себя молодой человек. От чрезмерного усердия Виолетта пролила на себя ковшик с водой, а он сам, забывшись, поднялся, чтобы помочь ей полотенцем подсушить злосчастное платье.

А платье облепило её грудь, выставив в таком соблазнительном виде, какого не могла дать даже полная нагота. Арнольда бросало то в жар, то в холод.

Виолетта придвинулась было к нему, но, взглянув на его восставшую плоть, растерялась, и тогда Арнольд схватил полотенце, чтобы прикрыть им бедра, и потянул его к себе, открывая тоже напрягшуюся грудь Виолетты. Она не ожидала, что случившееся её так взволнует.

Виолетту неожиданно затрясло — но это вовсе не напоминало дрожь страха. Она не могла объяснить словами это неясное томление. Создалось впечатление, что её тело враз стало излишне чувствительным, причем в самых неожиданных местах: за ухом, у локтя, под коленками — в конце концов она будто сделалась одним большим нервом, так, что даже стало страшновато.

Арнольд наскоро ополоснулся, уже не прячась от Виолетты, а потом стал снимать с неё платье, что она безропотно позволила ему сделать.

Будто во сне Виолетта стала в ванну, и он вылил на неё первый ковшик воды, который наконец привел девушку в чувство.

Он взял в руки мыло и спросил:

— Можно?

Виолетта опять кивнула. Похоже, лимит слов на сегодня у неё был совсем маленький.

Арнольд стал осторожно намыливать её плечи, опускаясь по спине все ниже и невольно задержался подле двух небольших, но красивых округлостей лицезрение их заставило его горло пересохнуть.

Рука его скользнула вбок, но натолкнулась на другие выпуклости — он едва не застонал от переполнявшего его желания.

Но он терпел эту невозможную муку, потому что не мог нарушить данное Виолетте слово. Арнольд глянул на неё как бы со стороны и едва не рассмеялся: она стояла в ванне напряженная, как солдат на параде, лишь слегка развела руки в стороны.

Наконец мытье закончилось; Арнольд завернул её в свою чистую рубаху и неподвижную, будто куклу, осторожно опустил на меховой ковер. Печка так прогрела комнату, что он мог не бояться, что любимая простудится.

Виолетта лежала, не двигаясь. Она боялась спугнуть тишину, которая заполнила избушку. То есть звуки какие-то раздавались, но они, будто звенья, скрепляли кусочки тишины. Тишина — стук двери, впустившей Арнольда, он выносил во двор корыто. Тишина — стук заслонки и полетевших в печь поленьев. Тишина — шлепанье босых ног, шорох сбрасываемой на пол одежды. Тишина — звук его шагов у кровати, с которой он снимает одеяло и подушки.