– Попробую, раз так нужно. Жди здесь.

Она испарилась, а Павел остался мерзнуть на улице среди светивших огней, в тот год весна не пускала тепло. Мимо проносились машины, куда-то спешили толпы людей, а он прохаживался взад-вперед, сунув руки в карманы куртки и пряча нос в шарф.

Одиннадцать… Двенадцать…

В двенадцать часов Стелла должна выйти из палаты и ждать его в женском туалете… Павел нервничал, бил кулаком в ладонь, высматривая Адреналину. Ну, тварь, если обманет…

Взвизгнули тормоза, пружинисто стала машина, из нее выпорхнула долгожданная Адреналина. В подворотне она, отдавая геру и пузырек, одновременно протянула детскую ладошку:

– На такси гоняла, так что, мой мальчик, гони бабки и за такси.

Денег хватило тютелька в тютельку, остался Павел с одним-единственным задрипанным рублем.

В любой больнице есть черный ход, обычно его закрывают, но бывает – нет. На последнее Павел не рассчитывал, поэтому замыслил действовать так: если дверь окажется запертой, он достучится, убедит открыть, а потом воспользуется платком, смоченным хлороформом, и пусть человек спит себе.

План удался. Пожилой мужчина «отдыхал» под лестницей, а Павел торопливо надевал халат, шапочку и марлевой повязкой закрыл лицо. Держа платок с хлороформом наготове, он поднялся на третий этаж, миновал несколько коридоров, никем не замеченный.

Стелла сидела на кафельном полу туалета совершенно мокрая, словно водой ее окатили, с хрипом дышала, и только глаза лихорадочно блестели, следя за каждым движением Павла. Когда же он поднес наполненный шприц, всхлипнула:

– Здесь не хватит.

– Хватит, Стелла. Раздобуду денег, принесу еще.

– Нет, я не о том…

– О чем же?

– Не хватит, чтобы умереть.

– Ты что! Зачем умирать? – испугался Павел.

– Послушай меня, Павлуша… Я не могу больше… Все равно подохну… Нет, слушай! – схватилась она за него, когда он попробовал встать. – Не хочу болей, ты же не представляешь… Чтобы не больно хочу. Сразу. Я так решила. Ну что меня ждет? Принудительное лечение? Это та же тюрьма, Павлик… Я не вынесу лечения, мне уже ничего не поможет. Помоги мне… пожалуйста… умоляю… У тебя же есть нож?

– Да, – еще не понимал он.

– Сейчас ты вколешь… я не могу сама, видишь?.. (Руки Стеллы тряслись, пальцы были скрючены.) Подожди немного и… и… перережь мне вены…

Не было предела его возмущению, но он и слова не смог сказать, Стелла вцепилась мертвой хваткой и торопливо говорила:

– Павлуша, родной… умоляю… Я ничего не почувствую, клянусь тебе! Хочу легкой смерти, иначе… я выпрыгну из окна или повешусь… Пожалей меня! Это будет облегчение… Пожалей…

Она беззвучно плакала, вздрагивая и шумно втягивая воздух в себя. Он понял, что должен это сделать. А по спине пробегал холодок. Собравшись с духом, пообещал:

– Хорошо. Я сделаю.

– Ты не обманешь?

– Нет.

– Нож оставь со мной, пусть думают – я сама.

Она погладила его по щеке из последних сил и, улыбнувшись, выговорила:

– Ангел мой… ты такой хороший… Грех беру на себя…

Колоть некуда. Он помог ей лечь навзничь, перевязал туго бедро, стянул на тощей талии пояс, вздулась жила в паху.

– Мне было с тобой хорошо, – бормотала Стелла.

Ее тело постепенно освобождалось от напряжения, обмякало, глаза подернулись опьянением, и в их глубине просматривалось облегчение. Мда, ей стало легче, она отключалась, но тем не менее напомнила:

– Ты обещал… Сделай… обеща… мой грех… Прощай…

Павел ослабил жгут и пояс, посадил сестру, прислонив спиной к холодной стене, поцеловал в губы.

Потом достал нож, небольшой складной нож, раскрыл… и не мог набраться храбрости выполнить просьбу.

Отца убил случайно, сейчас предстояло убить сознательно. Отца он ненавидел, Стеллу любил, как только мужчина может любить женщину и даже больше… больше…

Рука с ножом несколько раз взлетала и медленно опускалась. «Не могу!» – хотелось крикнуть.

А Стелла не хочет мучений, надеется на него… Он должен… должен!..

– Прощай, Стелла, – сказал он тихо и рассек руки сестры.

Из ран заструилась кровь, вмиг подол халата и ночной рубашки набух, размок. Лицо Стеллы бледнело, губы не отличались от кожи… Она казалась спокойной, словно спала. Да, уже спала… Совсем немного осталось до сна вечного. Павел бросил в подол, не успевающий пропускать кровь, нож, который погрузился в красную жидкость почти полностью, и тем же путем вернулся.

На улице он глубоко вдыхал воздух, стараясь заглушить запах крови. О, этот запах… Представил Стеллу, сидящую на полу туалета у кафельной стены с безвольно опущенными руками на коленях и вдруг… заплакал. Он плакал горько, навзрыд, но последний раз в жизни…

Ему было двадцать семь лет, когда он пересек русскую границу в свите посла Долгорукого. Их встретила метель, обычная русская метель с мокрым снегом и завываниями. Пахнуло домом, детством, выступили слезы радости. Замечательно, что слезы никто не мог видеть из-за снега, облепившего лицо.

– Я дома, – шептал Абрам, почему-то радуясь.

На постоялом дворе все осталось прежним: те же постройки, та же ветхость и убогость, какие он запомнил, когда его с братом Алешкой вез Уткин и остановился здесь сменить лошадей. Теперь здесь решено заночевать.

«Где ты теперь, Алешка?» – подумал Абрам, подходя к тому самому месту, где тогда стояла карета.

Слишком хорошо он запомнил все, что происходило в России с момента его появления в этой стране. Живо представил и мальчишку с заячьей губой, и мужика в тулупе, и снег… А метель завывала, обрушиваясь на Абрама.

– Не желаете ли в избу пожаловать, согреться?

Абрам обернулся. Разглядел в темноте мужика в тулупе, он жестикулировал в сторону избы. Абрам кивнул и пошел за ним. Пройдя сени, он попал в просторную горницу, предназначенную для ночлега проезжающих. Припав к печке, грелись два француза, спешивших в Россию за легким заработком – преподавать ставшие модными язык и танцы. В котле на печке закипала вода, у стен стояли лавки да топчаны, из освещения – две лучины да огонь из печи. «Не Версаль, – с грустью подумал Абрам, сбрасывая шубу и снимая шляпу. – И даже не казарма в крепости Ла Фер». Мужик вдруг охнул. Не глядя на него, разматывая шарф, Абрам сказал с усмешкой:

– Что, черного моего лика испугался?

– Да вроде… – ответил тот, смутившись. – Раз я видал такого здеся, но давно то было. Карета стала у нас, а в ней отрок с черным ликом…

– Постой-ка, – произнес обрадованно Абрам, заметив наконец заячью губу, спрятанную за бородой. – Так то я и ехал в той карете. А ты… Как же тебя называл мужик? Не припомню.