Татьяна – очень красивая, но менее откровенная и непосредственная, чем старшая сестра, усердная, заботливая. Она была любимицей матери, вернее, была к ней ближе всех. Она казалась взрослее Ольги из-за своей сдержанности. Вообще-то эти две сестры были очень близки – между ними было только полтора года разницы. Их звали «большие», тогда как Марию Николаевну и Анастасию Николаевну продолжали звать «маленькие».

Мария Николаевна уехала в Екатеринбург раньше других, вместе с родителями: те опасались оставлять ее без присмотра старших поблизости от охранников, которые по ней с ума сходили. Она так и блистала яркой красотой; ее огромные выразительные глаза в семье называли «Машкины блюдца». За добродушный нрав и приветливость сестры дразнили ее le bon gros Toutou[71].

Среди сестер Жильяру меньше всех нравилась Анастасия Николаевна. Лукавая шалунья и ленивица, она училась хуже других, а иногда даже казалась неотесанной и грубоватой. Любительница посмеяться, баловница, она часто разыгрывала маленькие театральные сцены, причем по-настоящему талантливо! Она была так весела и так умела разогнать морщины у всякого, кто был не в духе, что некоторые из окружающих стали, вспоминая прозвище, данное ее матери при английском дворе, звать ее Sunshine – «солнечный луч». Однако куда чаще ее называли Шбивз или Швибзик, малявочкой, кубышечкой…

И вот сейчас, спустя годы после того, как Жильяр уже оплакал этих милых девочек, которых он искренне любил, ему сообщают, что Анастасия неведомым образом спаслась и объявилась в Берлине. Вообще-то Жильяр не сомневался, что это очередная самозванка, он и не поехал бы к ней, но его жена получила вот такое письмо от великой княгини Ольги Александровны:

«Мы все просим вас не теряя времени поехать в Берлин вместе с господином Жильяром, чтобы увидеть эту несчастную. А если вдруг это и впрямь окажется наша малышка! Одному Богу известно! И представьте себе: если это она, там одна, в нищете, если всё это правда… Какой кошмар! Умоляю вас, умоляю вас, отправляйтесь как можно скорее. Самое ужасное, что она говорит, что одна из ее тетушек – она не помнит, кто именно – называла ее Schwibs. Да поможет вам Бог. Обнимаю вас от всего сердца. P. S. Если это действительно она, телеграфируйте мне, я приеду тотчас…»

Не отозваться на эту просьбу, вернее, мольбу Жильяру было невозможно.

Совсем другое дело было в 1919 году – тогда в Сибири появился молодой человек, который утверждал, что он – цесаревич Алексей. Командование белой армии распорядилось доставить этого человека в Омск и показать его Жильяру.

Через приоткрытую дверь в соседнюю комнату он мог незаметно видеть юношу лет пятнадцати или шестнадцати. Однако он был более высокого роста и физически более развит, чем болезненный цесаревич. Матросский костюм, цвет его волос и то, как они были уложены, – все это до некоторой степени напоминало Алексея Николаевича, но на этом сходство кончалось.

Потом Жильяр вошел в ту комнату и задал несколько вопросов на французском языке. Юноша хранил молчание. Когда же сопровождающий офицер потребовал, чтобы он отвечал на вопрос, тот заявил, что ему было понятно все, что Жильяр сказал, но у него есть свои причины пользоваться только русским языком. Тогда Жильяр обратился к нему по-русски с несколькими простейшими вопросами о жизни царской семьи. Юноша то отмалчивался, то бормотал что-то невнятное, но в конце концов признался, что, хоть его имя Алексей, но фамилия не Романов, а Пуцято и он не является цесаревичем.

Тогда с последней встречи с подлинным цесаревичем Алексеем миновал всего лишь год, и то Жильяр заколебался, увидев юношу. А сейчас? Спустя почти пять лет после того дня, когда великая княжна Анастасия в Екатеринбурге уходила от поезда по грязи, волоча тяжелый чемодан…

И вот Жильяра и его жену провели в палату, где на них испуганно взглянула полуодетая девушка с пышными волосами. Оба помнили пухленькие щечки Анастасии, и эти впалые щеки, заострившийся нос сразу показались им чужими, незнакомыми. Но глаза очень напоминали глаза Анастасии, которые были так похожи на глаза ее отца, государя Николая Александровича.

Жильяр растерялся и задал ей несколько вопросов – почему-то на немецком языке, хотя и знал, что Анастасия говорила по-немецки плохо.

Она пробормотала что-то невнятное и отвела глаза. Немедленно у Жильяра возникло твердое убеждение, что он находится в присутствии незнакомки.

Тогда он решился и, многократно извинившись, попросил девушку показать ему свои ступни. Сердце у него дрогнуло, когда он увидел искривленный палец правой ноги – тот же дефект, называемый hallux valgus, которым страдала и Анастасия. Это заставило его преисполниться надеждой и снова задать ей несколько вопросов о жизни в Тобольске, о жизни в Царском Селе… Она отводила глаза и отделывалась общими словами. Тогда Жильяр указал на свою жену и спросил девушку, узнает ли она ее. Та, которая называла себя великой княжной Анастасией, долго смотрела на свою горничную и наконец ответила на хорошем немецком языке: «Это младшая сестра моего отца».

Младшими сестрами Николая были великие княгини Ксения и Ольга Александровны. Однако Ксения жила теперь в Америке; значит, это горничную Шуру претендентка приняла за свою тетю?! И этот отличный немецкий…

Жильяр и его жена уехали из Берлина в полной растерянности. Бывший учитель заявил, что, боясь совершить непоправимую ошибку, он должен еще раз встретиться с пациенткой Дальдорфа. Александра Жильяр была еще меньше уверена в чем-либо, твердила, что все они изменились за эти годы, что от пережитых потрясений вполне можно потерять память, и, плача, бормотала, что, может быть, в конце концов, эта больная женщина была когда-то той девочкой, которую она так сильно любила…

Спустя несколько дней «фройляйн Анни» предстояло еще одно тяжелое испытание – встреча с бывшим камердинером императрицы Волковым.

Этот простой крестьянин, который родился в захолустном селе в Козловском уезде Тамбовской губернии, по воле судьбы оказался приближен к людям, управлявшим огромной империей. Он провел в великокняжеском и царском доме тридцать пять лет. На его глазах проходила жизнь сильных мира, причем по большей части та ее сторона, которая скрыта от посторонних глаз. А от него проявления обыкновенных человеческих переживаний не скрывали, при нем не надевали личину светскости, отбрасывали условности, в своих господах он мог видеть только людей с их достоинствами и слабостями. Он жил их жизнью в радости, разделил ее и в лишениях. По своей воле Волков сопровождал семью Романовых на их пути в ссылку в Сибирь. Вместе с ними он прожил девять месяцев в Тобольске, вместе с ними отправился в Екатеринбург, но там его арестовали и посадили в городскую тюрьму. После того как разнеслась весть о казни царской семьи, его и нескольких других придворных перевезли в Пермь, а там одним сентябрьским утром их вывели из камер и повели куда-то в поле. Только две окончательно ослабевшие женщины – графиня Гендрикова и госпожа Шнейдер – еще надеялись на лучшее: что их, как посулили охранники, отправят в Москву. Но Волков никаких иллюзий на сей счет не питал. Он непрестанно думал о побеге.