Дорога, по которой гнали узников, была обнесена довольно высокой изгородью, но вот свернули к лесу. Конвойный матрос скомандовал: «Стой», – и Волков, сказав себе мысленно: «Что Бог даст!», перепрыгнул через придорожную канаву и пустился бежать.

Вслед стреляли, две пули просвистели мимо, совсем близко; вдруг Волков споткнулся и упал. До него донесся радостный крик конвойного: «Готов!» Волков боялся, что придут проверять и пристрелят его лежащего. Вскочил и снова бросился вперед. Третий выстрел! Но на этот раз пуля пролетела далеко. Волков думал, что его будут преследовать, но погони не было. После многих дней блужданий по лесам он добрался до чехов, а потом и до белых. Зимой 1919 года его допрашивал колчаковский следователь Соколов, и Алексей Волков сказал о царской семье: «Я скажу про них просто: это была самая святая и чистая семья». Потом ему удалось перебраться в Эстонию, а затем и в Копенгаген, где вдовствующая императрица Мария Александровна предоставила ему место среди своей прислуги.

Волков гордился тем, что, служа царской семье в ее счастливые дни, он не отвернулся от своих господ в дни бедствий. Сознание этого давало ему душевный покой.

И вот теперь этот покой был нарушен…

Сначала, впервые явившись в клинику, Волков увидел «фройляйн Анни» только на расстоянии, когда она сидела в саду. Необычайно взволнованный, бывший камердинер императрицы готов был признать, что это великая княжна. Однако на другой день, рассмотрев ее внимательней, он не нашел сходства с Анастасией: «То лицо, которое я вижу сейчас, не напоминает мне лицо великой княжны».

Она тоже не смогла назвать его имени, заявив, что у нее разламывается голова и память туманится. После ударов прикладом, которыми ее пытались добить в подвале в Екатеринбурге, она с трудом вспоминает простейшие вещи.

Волков смотрел на нее недоумевающе. Добивали прикладом?! Он-то знал, что это такое! Он-то знал, как бьют прикладами красноармейцы и что после этого делается с головой человека! Вернувшись после своего побега, он узнал, что Анастасию Гендрикову и Екатерину Шнейдер убивали ударами прикладов по голове сзади: после этого часть лобовой, височная, половина теменной костей были совершенно снесены и весь мозг из головы выпал.

До Волкова доходили слухи, что этой девушке, которая называла себя великой княжной, удалили больные зубы в клинике, а она уверяла, что эти зубы были выбиты там, в подвале, все тем же ударом приклада.

Какие зубы?! Прикладом ей бы так сломали челюсть, что пришлось бы обращаться к лучшим врачам, которые складывали бы ее лицо по косточкам. Где бы она взяла таких врачей на Урале, охваченном гражданской войной? Или в Бухаресте, где она якобы жила?!

То недоверие, которое Волков с самого начала испытывал к «фройляйн Анни», усилилось. Он пытался разговаривать с ней, задавать вопросы. Он спрашивал, может ли она назвать имена двух служителей, ухаживавших за цесаревичем Алексеем, может ли она опознать Татищева как одного из адъютантов, где великие княжны прятали свои драгоценности в последние дни своего заключения, а также может ли она узнать на фотографиях вдовствующую императрицу и великого герцога Людвига Гессенского. «Фройляйн Анни» отвечала правильно, однако вскоре начала сбиваться, раздражаться, нервничать и, высокомерно вздернув голову, заявила, что больше не намерена тратить силы на то, чтобы доказывать свою подлинность. Такой повадки младшей великой княжны бывший камердинер императрицы не мог припомнить…

Волков ушел разочарованным и потом заявил, что готов утверждать самым категорическим образом: эта дама не имеет ничего общего с великой княжной Анастасией Николаевной. Если она и знает что-то о жизни семьи императора, эти знания поверхностны и вполне могли быть почерпнуты исключительно из многочисленных книг, мемуаров, которые одна за другой выходили за границей в последние годы в «Арбате», «Геликоне», «Слове», «Петрополисе», в издательствах Кихнера, Семена Ефрона, Ольги Дьяковой и множестве других – да только в Берлине их было 87!

Но при этом ему было необыкновенно тяжело. Прощаясь, он поцеловал девушке руку, как бы прося прощения за то, что не может свидетельствовать в ее пользу.

Боже мой, эти пальцы были похожи на пальцы Анастасии Николаевны! И в то же время это была не она – сердце Волкова говорило вернее его глаз.

За избиение гражданина Веймарской республики Анатолий Башилов был приговорен к двухлетнему заключению в исправительно-трудовой колонии Руммельсбург. Вообще-то его мог бы ожидать более суровый приговор и более неприятное место заключения – например, Моабитская крепость или Шпандау. Но так уж вышло, что его преступление квалифицировали как совершенное в состоянии аффекта, вызванного ревностью. Ведь он избил своего соперника – нового любовника человека, которого любил! Анатолию повезло, что судья Шнайдер оказался человеком весьма терпимым – особенно к тем, кто разделял его собственные сексуальные пристрастия. Нет, он не воспылал страстью к этому русскому ревнивцу – этот красавец выглядел уже изрядно потасканным, вдобавок, с перебитым носом, а Шнайдер предпочитал тех, кто помоложе, – однако он сделал все что мог, чтобы смягчить участь человека близких воззрений. Анатолий же, выслушав приговор, вспомнил статью, которую недавно читал в эмигрантской газете «Руль» и слова из которой запомнил: «Развалилась старая Германия. Обломки старого войска занимаются по кафе педерастией. Улицы полны плохо починенными калеками. А в общественных уборных Берлина мужчины занимаются друг с другом онанизмом». Статью написал некто Шкловский[72]. Ну что ж, угадал соотечественник!

Тюрьму Руммельсбург, которая находилась неподалеку от озера, носившего то же название, и в его, видимо, честь и наименованную, еще называли берлинским «работным домом». Как было записано в уставе тюрьмы, здесь «посредством труда и строгой дисциплины делали приемлемыми членами общества» бездомных, попрошаек, бродяг, проституток, хулиганов, мелких преступников – мужчин и женщин. Дольше, чем по два года, здесь никого не держали – в этом тоже Анатолию повезло. Хоть тюрьма была рассчитана на тысячу «сидельцев», туда умудрялись впихнуть больше полутора тысяч. Впрочем, во времена Веймарской республики прошли некоторые либеральные реформы, и количество заключенных было сокращено. Скорее, впрочем, с целью экономии тюремных финансов, чем из гуманистических побуждений. При малейшем проступке заключенный Руммельсбурга мог быть отправлен отбывать срок туда, где условия были куда тяжелее. Этого боялись как огня, поэтому дисциплина здесь была отличная.

Тюрьма Руммельсбург состояла из нескольких больших каменных корпусов. Заключенные работали на мукомольне, в пекарне, кухне, прачечной, кузнице и слесарной мастерской, занимались изготовлением часов, украшений, резьбой по дереву, производством различных сувениров, лесопильными работами и производством кирпичей. Питание узников было скудным: 300 граммов черного хлеба на день, по 20 граммов жиров и повидла, две чашки эрзац-кофе. В обед литр мучной похлебки. В воскресенье – отварной картофель. Занятые на тяжелых работах получали дополнительно жиры и кусок колбасы.