Заключенных водили в тюремную церковь и на прогулки по большим тюремным дворам.

Анатолию относительно повезло – его определили санитаром в тюремную больницу. Работа была тяжелая, грязная, но здесь он был хотя бы свободен от домогательств оголодавших мужиков. Медперсонал – все мужчины брутальной внешности и традиционных пристрастий – относились к нему с высокомерной брезгливостью и всячески прохаживались насчет того, что он очаровал судью Шнайдера и тот ждет не дождется его возвращения из заключения. Иногда ему приказывали раздеться и устраивали унизительный осмотр, приговаривая: «И что судья и прежний твой любовник в тебе нашли?!»

Анатолий на это не реагировал. Во-первых, он так же презирал гомосексуалистов, как и эти врачи, а значит, презирал и себя и считал людей вправе выражать это презрение к нему. Кроме того, было хорошо известно – малейшая провинность влечет за собой отправку в Моабитскую крепость или Шпандау, а также увеличение срока заключения.

На эти два года он как бы сам себя замкнул в некоей нравственной клетке, запеленал в нравственный кокон: не думая о своем положении, не вспоминая прошлого, не мечтая о будущем. Жил сегодняшним днем – даже не жил, а в самом деле отбывал срок своей жизни.

Для того чтобы освободить место для новых заключенных, тюремное начальство время от времени амнистировало старых. Те, кто попадал под такие амнистии, не знали, радоваться этому или нет. Анатолий этого меньше всего хотел!

Заключенным давали читать газеты, и однажды Анатолию попал в руки номер «Нойе берлинер цайтунг»[73], в котором был помещен рассказ о некоем Георге Б., который был приговорен к пожизненному тюремному заключению за пособничество в разбойном убийстве. Он отсидел пятьдесят лет и вышел на свободу по амнистии, попав в совершенно другой мир – по сравнению с тем, из которого был взят в тюрьму.

Георг Б. помнил окраинные улицы Берлина – окраина начиналась где-то в районе Потсдамской площади. Он помнил булыжные мостовые, по которым грохотали запряженные битюгами подводы. Лошади – вот с чем было для него связано представление о скорости!

И вот он очутился на Потсдамской площади, которая находилась теперь не на окраине, а в центре Берлина. На каких-то громко тарахтящих двухколесных таратайках взад-вперед носились молодые люди с пачками газет под мышкой. По мостовым сами собой, без помощи лошадей, скользили шикарные экипажи. На возвышении сидел водитель и крутил штурвал. Повозки издавали странные звуки, которыми отпугивали зазевавшихся прохожих.

В былые времена люди шли, кто куда хотел, а теперь вынуждены были уживаться с трамваями, велосипедами, автомобилями (Георг Б. с трудом выучил эти названия), подчинялись сигналам полицейского рожка, который приказывал одним стоять, другим идти или ехать.

Небо было испещрено черными нитями – проводами, тут и там были натыканы какие-то металлические мачты, приложив к которым ухо, можно было услышать далекий невнятный шум.

Но самое большое потрясение ожидало его в Untergrundbahn[74]. Это было описано так: «Георг Б. приобрел билет в подземку и, не успев опомниться, подхваченный толпой других пассажиров, очутился на перроне, был втиснут в поезд, – и вот тут-то решил, что не иначе сама преисподняя свихнулась. Да и верхний, наземный, мир – как он от всего этого адского шума не проваливается в тартарары? Почему всякий раз над поездом не проламывается асфальт, увлекая в разверзающиеся бездны тысячи людей, моторных и конных повозок, хитросплетения проводов и все прочие диковинные премудрости нового времени?»

Сокамерники Анатолия, читая эту статью, помирали со смеху. Да и Анатолию было смешно. Однако, выйдя на свободу, он вспомнил и статью, и строки из нее, которые сначала прошли мимо сознания:

«Георг Б. хотел бы работать. Энергия, полвека дремавшая в его теле, жаждет применения и выхода. Только кто же ему поверит? Выходит, его ждет смерть? Он стоит на краю могилы?»

Да, Анатолий очень хорошо понимал Георга Б. – в тот миг, когда перед ним раскрылись двери тюрьмы.

С одной стороны – свобода. С другой стороны – как этой свободой распорядиться человеку, у которого нет ни дома, ни работы, ни денег, ни единого близкого? Клаус его, разумеется, не навещал – даже на суде не был, а прислал туда своего адвоката. Впрочем, и имя Клауса, и собственный проступок, совершенный в его доме, Анатолий старался не вспоминать: это лишь усугубляло то омерзение, которое он испытывал к себе.

Каждому освободившемуся заключенному полагалось выходное пособие в виде ничтожной суммы денег и холщовой сумки, в которой лежали жесткое тюремное полотенце, кусок мыла, мочалка, смена белья, кусок хлеба, пакетик соли да луковица. Когда Анатолий, сняв черную, с белой полосой через плечо тюремную робу узника Руммельсбурга и надев свою прежнюю одежду, изрядно севшую от прожарки в особой камере (так уничтожали вшей, которые могли затаиться в швах), со слежавшимися за два года складками, сунул руку в сумку и нащупал эту луковицу, он едва не зарыдал – но не от лукового запаха, впрочем, а от смеха. Бог весть, отчего этот тюремный прощальный паек так его развеселил! Уже через пару дней он благословлял руммельсбургское начальство за щедрость.

Среди русских эмигрантов, которые безоговорочно признали, что пациентка Дальдорфа – это воистину младшая дочь русского императора, были барон Артур фон Клейст и его жена Мария. До революции барон фон Клейст служил начальником одного из провинциальных полицейских управлений в Польше. Они часто навещали «фройляйн Анни», называли ее только ее высочеством, великой княжной и Анастасией Николаевной, привозили подарки и вообще составляли ей компанию. Между тем руководство Дальдорфа, изрядно утомленное той суетой, которая чуть ли не каждый лень происходит вокруг одной из пациенток и мешает остальным спокойно выздоравливать, задумало перевести ее в клинику для душевнобольных в провинции – в Бранденбурге.

Это напугало и «фройляйн Анни», и Боткина, который понимал, что он рискует окончательно утратить контроль над событиями. Он как манны небесной ждал приезда в Берлин великой княгини Ольги Александровны, которая – Боткин в этом не сомневался! – знает, как получить доступ к романовским миллионам. Но посещения Буксгевден, Жильяра и Волкова подействовали на претендентку очень плохо. Она совершенно пала духом. Если слуги не поверили ей, то что скажут кровные родственники подлинной Анастасии?! Великая княгиня Ольга была всегда очень близка со своими племянницами. Конечно, прошли годы, тяготы революции могли оправдать многое, но «фройляйн Анна была сейчас не в том состоянии, чтобы внушить кому-то уверенность в своих правах – она и сама-то не была в себе уверена!» И надежда на успех того предприятия, которое затеял Боткин, у нее пропала, и она кляла себя за то, что сама решилась продолжать игру, начатую когда-то давным-давно близ деревни с таким жутким названием – Нижняя Курья.