– А тебе не кажется, что ты немного преувеличиваешь?

– Нет, совсем не преувеличиваю. Хайрем, до появления червокамеры мы догадывались о существовании этой планеты в системы Проксимы Центавра по микроскопическим смещениям траектории звезды. Мы производили расчеты и прикидывали, какими могут быть условия на поверхности этой планеты, мы осуществляли спектроскопический анализ ее отраженного света, чтобы потом гадать, какой у нее состав, мы старались создать новые поколения телескопов, чтобы нарисовать хотя бы приблизительную карту поверхности. Мы даже мечтали построить космические корабли, которые бы долетели сюда. А теперь у нас есть червокамера, и нам больше не нужно гадать, вычислять и наблюдать. Не нужно стараться, не нужно думать.

– Разве это не хорошо?

– Нет! – взорвался Давид. – Это то же самое, что бывает, когда школьник подсматривает ответ в конце учебника. Смысл-то ведь не в самих ответах, а в том «поумнении», которого мы добиваемся и которому радуемся в поисках верного ответа. Червокамера отменит целый ряд наук – планетологию, геологию, астрономию. И еще несколько поколений ученых будут заниматься только подсчетами и классификацией, как собиратели бабочек веке эдак в восемнадцатом. Наука превратится в таксономию.

Хайрем язвительно произнес:

– Ты забываешь об истории.

– Об истории?

– Это ты обнаружил, что червокамера, способная преодолеть расстояние в четыре световых года, может так же легко заглянуть и на четыре года в прошлое. Со временем наши достижения гораздо скромнее, чем с пространством, но наверняка мы и здесь добьемся успехов. И тогда – поминай как звали. Ты только подумай. Сейчас мы способны заглянуть назад на несколько дней, недель, месяцев. Мы можем пошпионить за женами, поглазеть на самих себя, сидящих верхом на унитазе, копы могут застать мерзавцев на месте преступления. Нелегко смотреть на собственное прошлое. Но это ерунда, личная дребедень. А вот когда мы сможем возвращаться назад на годы, вот тогда можно будет говорить о раскрытии истории. И в какую же банку червей она тогда превратится! Кое-кто уже готовит для этого почву. Наверное, ты слышал о проекте «Двенадцать тысяч дней»? Иезуиты придумали, по приказу Ватикана, составить подлинную историю развития Церкви и проследить ее вплоть до самого Иисуса Христа. – Хайрем скривился. – Вряд ли большая часть всего этого будет смотреться привлекательно. Но Папа умен. Уж пусть лучше первой это сделает Церковь, чем кто-то еще. Но все равно христианство развалится, как замок из песка. А за ним последуют другие религии.

– Ты так в этом уверен?

– Черт возьми, да. – Глаза Хайрема сверкнули отраженным алым светом. – Разве Бобби не назвал «Мир Откровения» обманом, выдуманным преступником?

«На самом-то деле, – мысленно уточнил Давид, – Бобби в этом, конечно, помог, но вообще-то это был триумф Кейт Манцони».

– Хайрем, Христос – это не Биллибоб Микс.

– Ты так думаешь? И ты уверен, что способен это выяснить? И твоя Церковь это переживет?

«Может быть, и нет, – подумал Давид. – Но мы должны всей душой на это надеяться».

Хайрем правильно поступил, что вытащил его из кабинета, этой научной обезьяньей клетки, и дал увидеть все это, – так решил Давид. Он был неправ, что прятался, что погрузился в работу над червокамерой, особо не размышляя над возможными сферами ее применения. И он принял решение впредь заниматься не только теорией, но и прикладными моментами.

Хайрем взглянул на купол солнца.

– Похоже, холодает. Тут иногда снег идет. Пойдем. С этими словами он принялся расстегивать невидимые пуговицы на шлеме.

Давид вгляделся в светящуюся точку далекого солнца и представил себе, как его душа возвращается домой, как она летит с этого дальнего побережья к первородному теплу.

Комната для допросов в недрах престарелого здания суда показалась Бобби на редкость угнетающей. Тусклые стены выглядели так, будто их не перекрашивали со времен потопа, да и краска-то была казенная, светло-зеленая.

И вот в этой комнатке Кейт предстояло мириться с тем, что ее личную жизнь будут бичевать, отрывая по кусочку.

Кейт и ее адвокат – неулыбчивая толстуха – сидели на прочных пластиковых стульях за обшарпанным деревянным столом, а на столе стояло несколько разных записывающих устройств. Бобби усадили на жесткую скамью у дальней стены. По просьбе Кейт он должен был стать единственным свидетелем этого странного зрелища.

Клайв Мэннинг, психолог, назначенный судом по делу Кейт, стоял у противоположной стены и перелистывал на софт-скрине изображения – тускло-серые и сильно искаженные за счет панорамной съемки. Наконец Мэннинг нашел то, что искал. Кадр, на котором Кейт была заснята с мужчиной. Они стояли посреди тесной, неприбранной гостиной, и, судя по всему, между ними происходила жаркая ссора. Похоже, они друг на друга кричали.

Мэннинг – высокий, худой, лысый, лет под пятьдесят – снял очки в тонкой металлической оправе и постучал ими по зубам. Эта его манера сама по себе раздражала Бобби, не говоря уже о том, что очки были не более чем антикварной безделушкой.

– Что такое человеческая память? – вопросил Мэннинг. Говоря, он смотрел в пространство, словно бы читал лекцию невидимой аудитории – что, собственно говоря, было, наверное, не так уж далеко от истины. – Безусловно, это не пассивный записывающий механизм вроде цифрового диска или магнитной ленты. Память больше напоминает машину-рассказчика. Сенсорная информация разбивается на осколки восприятия, а те разбиваются на еще более мелкие структуры и затем хранятся как фрагменты памяти. А ночью, когда тело отдыхает, эти фрагменты изымаются из хранения, заново подвергаются сборке и проигрываются. И каждое проигрывание загоняет их все глубже в нейронную структуру головного мозга. И всякий раз, когда воспоминание репетируется или проигрывается, оно усовершенствуется. Мы можем немножко добавить, немножко потерять, поиграть с логикой, добавить свежие фрагменты вместо потускневших, может быть – даже соединить между собой разрозненные события. В экстремальных случаях мы называем это явление приукрашиванием действительности. Мозг сотворяет и пересотворяет прошлое и в конце концов производит такую версию событий, которая может очень мало напоминать случившееся на самом деле. В первом приближении, пожалуй, можно сказать так: «Все, что я помню, – ложь».

Бобби показалось, что в голосе Мэннинга появилась нотка вожделения.

– И это вас пугает, – с интересом проговорила Кейт.

– Если бы я этого не пугался, я был бы глупцом. Мы все – сложные и имеющие массу изъянов существа, Кейт, и мы спотыкаемся в темноте. Возможно, наши разумы, маленькие недолговечные пузырьки сознания, дрейфующие по этой все более враждебной вселенной, нуждаются в раздутом ощущении собственной важности, логики вселенной для того, чтобы подстегивать в нас волю к жизни. И вот теперь червокамера безжалостно не позволяет нам закрывать глаза на истину. – Он немного помолчал и улыбнулся Кейт. – Возможно, истина нас всех сведет с ума. А может быть, наконец избавившись от иллюзий, мы все станем разумны, и тогда я потеряю работу. Как вы думаете?