Дети затягивают какую-то унылую песню. Делают несколько шагов. Стол тяжко едет за ними.

– А Катя у них вроде режиссера, – быстрым шепотом вставляет мама. Получает от Кати негодующий взгляд, прикладывает палец к губам: молчу, молчу. У мамы прическа валиком.

Алеша не со взрослыми. И не с теми, кто представляет картины за «занавесом». В специально сооруженных костюмах, найденных на антресолях шляпах и даже париках. Сестра, брат, кузины, кузены, не разобрать, кто где. Они рычат или пищат гадкими голосами и изображают, что это не они вовсе. А его с собой не взяли. Он силится понять правила этой игры. Что за живые картины? А шарады при чем? Как их полагается загадывать? А разгадывать? Он ясно видит свою руку, белую и пухленькую. Рука прижимает лист бумаги, рядом цветные стволы карандашей и фарфоровые формочки с акварелью. Он должен смирно сидеть за столиком поодаль и заниматься своим. Рисовать, например. Он – «маленький». Маленьких в шарады к «большим» не берут.

– Wonderful! – шепчет мама, с улыбкой перегнувшись к мисс Джонс. Мисс Джонс, прямая как палка, краснеет, но не сводит глаз со «сцены». Живая картина замирает. Катя дергает занавес. За ним клубится какая-то жизнь.

Взрослые кидают слоги, как мячики.

Угадывает дядя; его розоватая лысина блестит.

– Мой второй слог! – объявляет Катя и снова берется за край покрывала.

Алеша не понимает ничего. Он рисует красивую тетю Алису в синем бархатном платье. Вода в стаканчике сразу становится голубой. Он так увлечен, что не замечает: живые картины кончились. Папа закуривает сигару.

– Ах, что это, осьминог? – насмешливо спрашивает Катя. – А почему синий? Дай.

Он тянет лист на себя, толкает локтем.

– Ах!

Стаканчик лежит на боку. Голубая вода забрызгала Катино платье, вытекает на стол. Расползается цветными пятнами рисунок. Алеша собирается зареветь. Вода наливается красным. Взрослые кричат, роняет сигару папа. На столе, где только что была вода, расползается красное пятно. Алеша чувствует железистый сладковатый запах – запах крови.

Зайцев вздрогнул, стул громко скрипнул. И проснулся.

В окне было темно, но слышалось, как на набережной скребет лопата. Паша уже за работой: утро. Тело занемело. Он встал.

На голубой в сумерках стене темными окошками глядели фотографии.

И наконец Зайцев по-настоящему их увидел.

– Куда? – переспросил Самойлов. И от удивления посмотрел Зайцеву в глаза, впервые за долгое время.

– В музей.

– В музей! – подтвердила регулировщица Розанова, по совместительству активистка комсомольской организации. Розанова решительно задвинула Зайцева в сторону. Тон Самойлова ей не понравился.

– Я как представитель комсомольской организации… – энергично и звонко начала она.

– Представительница, – устало поправил из своего угла Крачкин.

Розанова свирепо глянула на него:

– А о вас вообще разговор особый. Наша комячейка к вам давно присматривается.

– Вы мне льстите, товарищ Розанова, – вздохнул Крачкин и отгородился газетой. – Извините, у меня сейчас как раз политинформация.

Зайцев видел, что он нарочно выбешивает Розанову: газету Крачкин держал вверх ногами.

Сам Зайцев против Розановой ничего не имел. Громогласная, простодушная, она даже была ему симпатична.

– Вы что тут делаете? Собрание разве какое? – заглянул Серафимов удивленно.

– В музей волокут.

– Комсомол разбушевался, – пояснил Крачкин. Розанова, в остальном девушка совершенно простая, самолюбиво уловила иронию.

Серафимов с интересом смотрел то на одного, то на другую: пахло схваткой.

– Острите, значит? – обернулась она к Крачкину, раздувая ноздри.

– Боже, не человек, а какой-то конек-горбунок, – немедленно ответил тот.

– Вы оскорбляете в моем лице весь… – начала она.

– Товарищ Крачкин не оскорбляет, он просто цитирует произведение советских писателей товарища Ильфа и товарища Петрова, – примирительно перебил ее Зайцев, заводя опасную дискуссию в тупик (Розанова не читала ничего, кроме партийных брошюр, отпечатанных на сероватой бумаге). В следующей фразе он попытался ей польстить:

– Товарищ Розанова дело говорит. Между прочим, культурный уровень нашей милиции все еще невысок. А ведь мы должны подавать пример ленинградской молодежи. Идем в Эрмитаж.

Зайцев не стал, естественно, упоминать, что на дело это он же сам Розановой и намекнул. Но так, что она немедленно схватилась за телефон («Алло, товарищ, это Государственный Эрмитаж?»), а потом вылетела из своего красного уголка, как всегда, кипя энергией, но на этот раз совершенно уверенная, что идея эта сама пришла ей на ум. Даешь ленинградских милиционеров в музеи Ленинграда.

– В Государственный Русский музей, – вдруг поправила Розанова. – Эрмитаж не смог оперативно выделить нам человеко-часы.

– В Русский так в Русский, – пожал плечами Зайцев. – Я за.

На него никто даже не взглянул. Розановой молчание остальных не понравилось.

– Вот вы, товарищ, когда в музее последний раз были? – яростно пошла в атаку она. – В театре? В филармонии? Стыдитесь! Теперь, когда перед простым человеком советская власть распахнула двери в сокровищницы мировой культуры…

– Девушка хорошая, вот если сопрут в музее что-нибудь, то мы туда мигом примчимся. И вора задержим, – попытался урезонить ее Самойлов.

– Я вам не девушка!

– Жаль, – тихо шепнул Крачкин.

– Что? – разъярилась Розанова.

– Что – что? – с невинным видом переспросил он. Крачкин ненавидел Розанову ненавистью мужчины, чья молодость пришлась на то время, когда дамы носили большие шляпы и сапожки на шнуровке.

– Ваш моральный и идеологический облик давно вызывает вопросы, – угрожающе произнесла Розанова.

– У кого? – совершенно искренне удивился Крачкин.

– В общем, так. Можете сколько угодно разводить демагогию, а только завтра в одиннадцать ноль-ноль Государственный Русский музей проводит экскурсию для группы милиционеров. Встречаемся в вестибюле! Явка строго обязательна.

Крутанувшись на пятках, она выскочила, чуть не сбив Серафимова.

– Вы только граждан преступничков предупредите, – буркнул ей вслед Самойлов. – Чтобы с одиннадцати ноль-ноль никакого баловства – милиция в музей пойдет. Чего тебе, Серафимов?

– На выезд. Ограбление инкассатора на Выборгской.

– Ой, а у меня билет на балет, я не могу, – пропищал Самойлов.

– А что, Самойлов, правда, что, если бы Розанова была не кувалда как есть, а тургеневская девушка с косой, мы бы иначе к комсомольским затеям относились? – меланхолически спросил Крачкин, хватая шарф, попадая в рукава.