Только в те дни, когда ему все казалось возможным. Он был моложе.

Когда он вышел из сада ведьмы, уже светало. В грязных улочках за домом царила тишина, на мокрой черепице крыш зданий сидели вороны и настороженно следили за ним. Они с Коултоном поймали рикшу и по ухабистой дороге поехали обратно в гостиницу для иностранцев, мимо темнеющих витрин магазинов и освещенных фонарями переулков. Отовсюду несло разложением. Джейкоб держал в руках свою шелковую шляпу и озабоченно крутил ее, размышляя о девочке Комако и о том, чему стал свидетелем. Его переполняла странная радость. До этого он еще никогда не встречал другого человека, который обладает талантом пыли.

Наехав на расшатавшуюся доску из тех, которыми была вымощена улочка, повозка покачнулась, и Коултон вытянул руку, стараясь сохранить равновесие.

– Ну что ж, – он первым нарушил молчание. – Убедить ее поехать с нами будет не так уж просто.

– Я, напротив, думаю, что все прошло очень хорошо, – Джейкоб удивленно посмотрел на него.

– Черта с два.

– Она согласится. Дай ей денек на раздумья.

Товарищ окинул его странным взглядом. Джейкоб пока еще не очень хорошо знал этого человека. Коултон был старше его на десять лет, о чем напоминал при всяком удобном случае, и постоянно демонстрировал свой цинизм, который, как подозревал Джейкоб, не всегда был искренним.

– Послушай, парень, вот доживешь до моих лет, будешь подмечать и не такое, – сказал Коултон. – Говорю тебе, она даже не поняла, что мы ей предлагаем.

Джейкоб медленно надел шляпу, поправив поля. Посмотрел на мелькающие впереди босые пятки нищего, тянувшего повозку. Высокие колеса экипажа доходили ему до самых локтей.

– Убедить можно всякого. Она послушает нас.

– Не всякого.

Джейкоб ухмыльнулся. Коултон сердито заерзал на своем сиденье:

– Ты словно упрямый щенок, парень. Беспокоюсь я за тебя.

Повозка мчалась сквозь опускавшуюся темноту. Везде зажигались огни.

На самом деле Джейкоб не ощущал той уверенности, которую пытался показать. Дело было не только в их долгом морском путешествии, не только в Комако и ее сестре. В последнее время перед его мысленным взором все чаще вставали образы из прошлого: он видел себя, маленького трубочиста Джейкоба, прочищающего узкие дымоходы, пытающегося выжить на улицах Вены, полуголодного, красноглазого, отчаявшегося после смерти своего брата-близнеца.

Это было до того, как в его жизни появился Генри Бергаст, до того, как его вырвали из ужаса нищеты и привезли в Карндейл, одели, накормили, указали путь. Однако от прежней жизни у него навсегда осталась дыхательная болезнь и разбитое сердце. Он постоянно задавался вопросом: почему Бергаст не мог прийти раньше, пока его брат Бертольт был еще жив?

Он ненавидел Бергаста, судьбу и Бога и ненавидел себя за то, что думал об этом.

Дорогу преградила процессия монахов в желтых одеждах, стучащих в деревянные колодки и с причудливой интонацией нараспев повторяющих какие-то фразы. Возница рикши встал у обочины, дожидаясь, пока они пройдут. Джейкоб нахмурился и отвел взгляд. Нет, его тяготило не только старое беспокойство, с которым он жил всю жизнь, сколько себя помнил. Его волновали еще и сны.

По крайней мере, он убеждал себя, что это сны. Про них он Коултону не рассказывал, сам не зная почему. Может быть, все дело было в их особой яркости, а может, он просто не понимал, как объяснить, насколько реальными и похожими на явь они казались. Они всегда имели какое-то отношение к его умершему брату, хотя его самого в них не было – он не появлялся даже в воспоминаниях. Вместо этого там всегда возникала окутанная темнотой дама в старомодном платье с высоким воротником, плаще и шелковой шляпке. Она спокойно, рассудительно и мягко беседовала с Джейкобом, расспрашивала его, сыпала загадками. Во снах все всегда происходило в том же помещении, где он спал: в каюте на корабле, в токийском гостиничном номере со скрипучими полами – где угодно, и всегда он будто просыпался, а женщина уже сидела рядом, словно гостья, принесшая вести из иного мира.

– Ты вернулась, – говорил испуганно Джейкоб во сне. – Кто ты?

– Разве мы не всё, что можем себе представить, Джейкоб? – отвечала она низким, мягким, успокаивающим голосом.

Он пытался приподняться в постели, пытался увидеть лицо женщины.

– Чего ты хочешь? Почему пришла ко мне? – его собственный голос звучал пронзительно и испуганно.

Так начинался их странный диалог, похожий на текст из катехизиса: вопросы, которые он, казалось, не мог игнорировать, и ответы, которые давал почти неосознанно, как будто не мог сдержать их в себе.

– Чего ты хочешь, Джейкоб?

– Знать, что с теми, кого я люблю, все хорошо. Вернуть тех, кого я любил.

– А разве те, кого ты любил, не всегда с тобой?

– Мне страшно, я не знаю.

– Твой брат, твой брат-близнец, как же он?

– Я не спас его, не спас.

– Смерть – это не конец, Джейкоб, ведь ничего не длится вечно, – говорила она мягким, наполненным любовью голосом. – Я до сих пор ощущаю его присутствие, как и ты. И если Бергаст не позволит тебе открыть орсин, ты должен сам найти путь ко мне…

Потом видение развеивалось, и когда ошеломленный Джейкоб наконец просыпался, то не мог понять, происходило ли все во сне или наяву.

Вернувшись в гостиницу, они с Коултоном сняли обувь, надели предложенные им тапочки и тихо поднялись наверх; под их ногами блестели темные полированные деревянные полы. В прихожей стояла ваза с душистыми цветами. Через несколько минут послышалось приглушенное приветствие – это жена трактирщика принесла им бутылку теплого саке, завернутую в полотенце. Встав на колени, она открыла бумажную ширму, поднялась и вошла в комнату; снова встав на колени, она задвинула ее назад, а затем зажгла фонари – и все это, ни разу не взглянув им в глаза. Джейкоб в очередной раз удивился тому, насколько грациозны жесты жителей этой страны. Сколько красоты, даже, казалось бы, в самых незначительных действиях.

Когда они с Коултоном остались одни, Джейкоб продолжил разговор, словно он и не прекращался, развивая свою мысль:

– Она обладает таким же талантом, как и я, Фрэнк. Повелевает пылью.

Коултон, который снимал мокрое пальто, лишь слегка покачал головой и ничего не сказал.

– Ты видел то же, что и я.

– Ага, – словно нехотя согласился Коултон. – А еще видел ее сестру. Это что-то другое, парень.

– Возможно. Или же девочка болеет из-за пыли.

– Ты никогда не делал ничего подобного.

– Я не пытался.

– Ага, – усмехнулся Коултон, наливая саке. – Насколько я могу судить, тебя одолевает зависть?

Джейкоб раздраженно нахмурился. Да, товарищ подтрунивал над ним, но на самом деле где-то в глубине души он, Джейкоб, приходил в восторг оттого, что, вероятно, тоже обладает такой способностью. Повелевая пылью, он никогда не мог определить границы возможного. «Кто знает, какие еще тайны она скрывает?» – думал он. Но вслух произнес лишь:

– Самый простой способ убедить девочку поехать с нами – пообещать помочь ее сестре. Это ее слабое место. Скажем, что в Карндейле ее смогут вылечить.

– Мы не сможем «вылечить» ее. Чем бы она ни «болела».

Джейкоб поднял глаза и увидел, что Коултон, прищурившись, наблюдает за ним. А затем произнес вслух то самое слово, которого они до сих пор избегали:

– Потому что она лич. Ты это хочешь сказать? Младшая сестра девочки – лич.

– Ага. Но бедняжка думает, что малышка просто больна.

– Она знает правду. Даже если и не хочет себе в этом признаться, – тихо сказал Джейкоб.

Коултон подошел к окну. Деревянные ставни подпирала палка.

– Я просто не понимаю, как так получилось. Ведь создание лича – целый процесс, не так ли? Это не случается просто так.

– Если верить Бергасту, – добавил Джейкоб.

– Ага. Если верить Бергасту.

– Но откуда у него такая уверенность? Он хотя бы раз в жизни видел лича собственными глазами? Вдруг так тоже бывает. Может, талант пыли – это такой талант, который…

Он замолчал, не закончив фразу. Пока он говорил, перед его мысленным взоров вновь встала женщина из его снов, и, осознав это, он не смог договорить. Но Коултон, поглощенный разглядыванием движущихся по улицам фонарей, казалось, этого не заметил. Он взялся за полу рубашки и вытер ею лицо. Местные вывозили тела погибших от холеры земляков.

– Подведем итоги. Получается, что эта девочка, Комако, превратила свою сестру в лича? И даже не осознаёт этого?

– Думаю, да.

Коултон повернулся к товарищу. На его лице отражалась такая боль,