Мари становилось по-настоящему тяжко. Каждые две минуты. Подвески фургонов для перевозки скота совершенно несовместимы с рожающей маткой.

Мы сцепили руки, чтобы перенести Мари в положении сидя. Тут-то она и решила, что пора ее пузырю лопнуть. Маленькая жидкая струйка отслеживала наш путь по асфальту парковки, как у машины, из которой течет масло. Очевидно, та же мысль мелькнула у Антуана, когда он сказал Мари, что ей не мешало бы сменить картер[42]. Мари вообще любила смеяться – и даже в такой момент. Итак, мы добрались до дверей родовой с женщиной на руках, которая корчилась от боли при каждой схватке и от смеха, когда ее отпускало, и с маленькой струйкой, следовавшей за нами по полу. Акушерка устроила Мари на каталке и заявила, что при родах может присутствовать только один папа.

Антуан двинулся вперед вместе со мной, и мы застряли в дверном проеме. Я глянул на него немного удивленно. Ему что, хватило одного раза, чтобы выработать условный рефлекс, как у собаки Павлова? Или же это было потаенное желание, внезапно вырвавшееся наружу ошибочным действием? Мари по-прежнему хохотала, а акушерка бросала на меня странные взгляды. Смесь вопроса, досады и презрения. Антипатична до крайности. Я подумал об Анни и ее теории лохов.

Ну вот, нас обоих отнесли к категории странных типов, тем более что бригада видела, как мы въехали на парковку в фургончике для скота.

Сами роды прошли хорошо, если не считать насупленной физиономии акушерки. Мари и я были счастливы. Мы назвали его Жозефом, в честь дедушки.

Пуповина нормальных размеров.

Классно!

У меня не возникло ни малейшего желания объяснять мою теорию пуповин акушерке. Чем меньше ощущалось ее присутствие, тем лучше я себя чувствовал. Я-то покинул сумрачный берег антипатичности. Хотя я пока не решил, принадлежит ли она к категории лохов или к буколико-артистическим сверходаренным натурам.

С их идиотскими правилами посещений мне пришлось выйти, чтобы дать Антуану глянуть на Мари и Жозефа. Он пробыл недолго. У акушерки было много дел…

– Тебе не кажется, что ты ее уже где-то видел? – спросил он, выходя.

– Нет, не припомню.

– А вот я точно уже видел, но где?!

– Может, когда Сюзи?..

– Нет-нет, акушерка у Сюзи была просто чудо. Ладно, пойду выпью кофе и вернусь к вам, когда ее переведут в палату.

Мари уже рвалась домой. Из-за Сюзи, из-за коров, из-за всего, из-за собственного спокойствия и своих гор. Я же хотел сделать, как для них лучше, а лучше им, на мой взгляд, было здесь.

Когда Антуан вернулся, у него был готов ответ на возникший у него же вопрос.

– Я знаю, где ее видел. Она номер один в списке «Национального фронта»[43]на региональных выборах и красуется на плакатах в городе. Акушерка, которая возглавляет список «Национального фронта». Разве здесь нет конфликта интересов?! Нет, это просто в голове не укладывается.

Из-за своей принадлежности к очевидному меньшинству, да еще и часто преследуемому, он считал своим долгом защищать всех прочих.

Мы как раз говорили об этом, когда она вернулась с какими-то бумагами. Мари спросила, что она должна сделать, чтобы уехать домой.

– Уже?! Вы только-только родили. Это опасно, вы хоть понимаете?!

– Я знаю. Но за мной будет хороший уход.

– Вижу, – заметила та с чопорным видом, по очереди разглядывая каждого из нас.

Мы, безусловно, не внушали особого доверия за рулем фургончика для перевозки скота.

Обычно покидать роддом разрешается только по прошествии двадцати четырех часов как минимум.

– А иначе?

– Иначе только под расписку.

– Можете подготовить бумаги?

– Только потом не жалуйтесь, если дело обернется плохо.

Мегера.

Мне не очень хотелось, чтобы Мари возвращалась домой так быстро, но уж если она вбила себе что-нибудь в голову, даже лучшие дипломаты мира не смогли бы ее переубедить. Обязательным условием было найти машину с медицинским оборудованием и детским сиденьем. Только и всего…

Когда акушерка снова вошла в палату, даже не постучав – если уж кто решил быть антипатичным, так до упора, – держа в руках бумаги на выписку, рецепты и прочие документы на рождение ребенка, Антуан не смог удержаться!

– Скажите, я вас видел повсюду в городе на плакатах. Номер один «Национального фронта». Я не ошибаюсь?

– Нет, месье.

– Тогда просветите меня. Я всего лишь простой деревенский увалень, к тому же гомосексуалист, эмигрант из далекого Канталя, да и башка у меня не очень варит. Если верить вашим великим гуру, которые заявили об этом в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году, то гомосексуализм – это биологическая и социальная аномалия.

– И что же?

– А то, что я задаюсь вопросом: как же вы можете выполнять свою работу, ежели вы номер один «Национального фронта». Я хочу сказать, а как же смуглолицые пациентки или же вовсе черные – вы им отказываете в анестезии?! Или как?!

– С какой стати?!

– Ну, пусть немного помучаются, уж не знаю…

– Это просто смешно, месье!

– А нелегалы или, там, маргиналы – пусть рожают в чартерах?

– Совершенно неуместные нападки! Я добросовестно отношусь к своей работе.

– Ах, простите, я-то думал, что для того, чтобы добросовестно помогать женщинам и встречать новую жизнь, нужно быть очень гуманным человеком.

– Вы хотите сказать, что мне недостает гуманности?

– Я хочу сказать, что доктринам «Национального фронта» недостает гуманности, да. На этом биологическая и социальная аномалия больше не смеет отвлекать вас от добросовестной работы.

Она ушла, немного бледная, с ничего не выражающим взглядом.

Как и положено лоху.

После полудня мы уже были на ферме, Сюзи хлопотала вокруг братика, мы с Антуаном вокруг коров, а деревенский доктор вокруг Мари.

Восемнадцать месяцев назад я приехал в Ариеж, не строя особых планов, погруженный в свои альбомы для рисования, не надеясь на чудо, и набрел на неисчерпаемый источник, гнездо, открытую жилу, где достаточно нагнуться, чтобы зачерпнуть пыль. Звездную!

Природная склонность к штампам и банальностям наталкивала на мысль, что Оливье, бывший коп с двадцатилетним стажем, в общении со своими детьми окажется строгим и властным отцом.