– Лучше положи меня между двух подушек в тот день, когда я впаду в старческое слабоумие, а потом как следует надави на верхнюю.

Я пообещал, хотя был уверен, что мне подобная услуга понадобится раньше, чем ей. Тогда мы решили, что возьмем обещание с детей, когда они станут достаточно большими, чтобы его выполнить. По одному на подушку, а третий пусть следит, как бы никто не зашел, потому что мы хотели умереть вместе – тогда пережившему не придется горевать. Мы говорили об этом смеясь, шутка еще никого не убивала.

Мы смотрели, как уезжают наши старики-соседи, а потом Мари регулярно их навещала, чтобы поговорить об их доме, который мы переоборудовали под деревенский постоялый двор для тех, кто брал напрокат велосипеды, и для горожан в поисках покоя, которые покупали у нас сыр – и коровий, и овечий. Но собак мы не продавали, никогда. Нам нужны были доказательства. Наличие стада. Иначе мы бы отправили наших псов в ад. Ад скуки и бездействия.

Мы смотрели, как растут наши дети, с облегчением отмечая, что они вполне социально уравновешенны. С такими родителями-дикарями, как мы, было чего опасаться в плане интеграции нашего потомства. Обычно от собак родятся собаки, а от кошек кошки. А от волков волки… или же ягнята, – любила она добавлять, сравнивая меня с моим скотом-отцом, а Антуана с его лисицей-матерью. Вовсе нет, отвечал я, поскольку мой отец не был моим отцом, я понял, что это генеалогическое отклонение, проведя рукой по ее покрытому пушком телу в первый раз, когда мы занимались любовью. Степень ее ворсистости определила мое происхождение. Это ее смешило.

Итак, у наших троих детей были друзья детства, как у всех прочих, желание отправиться навстречу приключениям, как у всех молодых. Мы гордились их успехами в учебе и тем жизненным путем, который они выбрали. Все трое решили помогать другим. Сюзи стала врачом, Жозеф воспитателем, а Зоэ учительницей. Мы были удовлетворены переданным по наследству представлением о ценностях. А еще тем, что они остались неподалеку. Никакого другого края Франции или мира. Однако Сюзи испытывала потребность пребывать как можно ближе, несмотря на довольно бурное начало ее отрочества, связанное с раскрытием тайны ее рождения. Случилось это однажды летним полднем, на двенадцатом году ее жизни. Жозеф ушел на день рождения, Зоэ спала после кормления в своей кроватке, Антуан остался пообедать с нами. И тут Мари все ей выложила. Сюзи посмотрела на Антуана, на меня и заорала, что мы сволочи, потому что все от нее скрывали и она думала, будто ее отец умер. Мари и Антуан получили по первое число, недостойные родители, эгоисты, совершенно не думающие о ее, Сюзи, счастье, а я был обвинен в пособничестве. Потом она умчалась со всех ног. Мари поднялась к Зоэ, которую разбудили все эти вопли, Антуан так и остался сидеть, приклеившись задницей к стулу. Мраморная статуя, которая вскоре заплачет кровавыми слезами. Я сжал его плечо и отправился догонять Сюзи. Черт побери, ну и быстро ж она бежала! Она добралась до обсерватории и издалека прокричала мне, что не желает ни с кем говорить. Я прибег к своим старым полицейским навыкам и отрывочным знаниям о ведении переговоров, которые нам вбивали в голову. Сидя внизу, под ней, я подождал, пока гроза хоть немного уляжется. Потом начал медленно приближаться, остерегаясь, тем не менее, пересекать ее границу безопасности.

– А чего ты хотела?

– Чтобы мне сказали правду.

– И что бы ты из нее поняла?

– …

– Ничего. И стала бы задаваться новыми вопросами.

– Ну и что?!

– А то, что, на мой взгляд, они были правы. И даже если это не так, ситуация такова, какова она есть. Родители иногда ошибаются. Но твои всегда хотели сделать, как тебе лучше. Ты не можешь их за это упрекать. Тебе даже повезло. Не как некоторым другим. Я знаю, о чем говорю.

– Ты не знаешь, каково это: узнать, что тебе врали все двенадцать лет.

– Тебе не врали все двенадцать лет, тебя оберегали от слишком сложной для тебя правды, чтобы не лишать тебя радости и невинности маленькой девочки. Да, я не знаю, каково это, когда тебе врут двенадцать лет, но я знаю, каково это – иметь мерзких, презирающих тебя родителей.

А потом я рассказал ей о пауке, наказаниях, ударе ножом, заброшенности. И той радости, с какой я наблюдал, как она растет в совершенно иных условиях.

Это она пересекла мою границу безопасности и обвила руками мою шею.

Ей потребовалось несколько недель, чтобы переварить, отторгнуть, пережевать, снова проглотить, снова пережевать и, наконец, окончательно переварить эту новость, вернувшись к прежним радостным отношениям с родителями. Это было менее успокоительное зрелище, чем когда то же самое проделывают коровы. Те не пережевывают двенадцать лет лжи. Только сено. Кстати, это зрелище стоит всей предродовой софрологии[46], которую предложили Мари. Сядьте напротив жующей коровы, и гарантирую, что не пройдет и четверти часа, как вы впадете в гипнотическое состояние.

В двадцать лет Сюзи сошлась с Луи, ее дружком из детского сада, с которым встретилась на вечеринке призывников. Они вспомнили, какими обещаниями обменялись в детском саду во время прогулки, это их растрогало, потом появился маленький Квентин. Два года спустя они осознали, что детсадовское обещание, каким бы очаровательным оно ни было, не является достаточно прочным и определяющим основанием для их будущего. Они остались в хороших отношениях. Вот тогда-то Сюзи и обосновалась в одной из построек ничего-не-видевших-ничего-не-слышавших.

И у Жозефа, и у Зоэ появились дети: у одного два ребенка, у другой три. Каролина, Поль, Симон, Сара и Апполина. Двух последних Мари уже не застала.

Сюзи нацелилась на практику доктора Мейера, деревенского врача, который должен был через несколько лет уйти на покой. Слишком привязанная к нашей долине, она не мыслила своей жизни вдали от нее. А пока перебивалась временными заработками, замещая отсутствующих медиков.

Доктор Мейер регулярно приходил к Мари, раз в год. Он знал, что сама она к нему не пойдет. Он добился от нее обещания, что она, по крайней мере, будет делать ежегодную маммографию после того, как ей исполнится сорок.

В пятьдесят восемь нож гильотины упал.

Подозрительный узелок.

Биопсия.

Рак.

– Думаешь, мне следовало дать их отрезать в сорок лет? – спросила она.

Я и представить себе не мог ничего подобного. Так изуродовать женщину, мою женщину, из простой предосторожности. А если ее гены не несли рака?! Это как казнить приговоренного, хотя он невиновен.

Но рак в ее генах был.

В любом случае, тогда Мари об операции и слышать не желала. Ей нужны были ее маленькие грудки. И точка.

Последовал долгий разговор с Сюзи. Мари хотела все знать. Методы лечения, операции, последствия, вероятную продолжительность жизни. Я оставил их вдвоем. Не мог я это слушать. Мари, моя Мари с раком в груди. Сюзи навидалась такого и во время учебы, и пока стажировалась, а потом – на операциях и заполняя больничные карты. Она отрезала груди, удаляла ганглии, которые доводили некоторых женщин до того, что у них практически отнималась рука, настолько больно было ею шевельнуть. Она восстанавливала молочные железы, срезая кожу с внутренней стороны ягодиц, чтобы цвет ее максимально соответствовал восстанавливаемому соску. Немного силикона, и вы получали новую женщину. Результат мог быть и потрясающим. Но Сюзи знала, что такой, как раньше, эта женщина не будет. Никогда. Она умела их слушать, этих выживших женщин – если они выживали. Год. Два. Пять лет. Если удавалось прожить еще дольше – уже неплохо. Но она также знала, что рак лечится все лучше и лучше, что все больше и больше женщин выкарабкиваются, возвращаясь к нормальной жизни. Даже если речь шла не о выздоровлении, а о ремиссии. Об отсрочке. Почему то же слово используют применительно к приговору виновному? Была ли Мари виновна? В чем? В том, что она дочь своей матери? В том, что не пожелала расстаться со своими грудями?