опять скорчился от стыда и, увлекая своих захватчиков, сам зашагал скорее прочь из зала, где наверняка было много знакомых и просто знавших его как известного в городе человека.

— Я не понимаю..., — говорил он тихо, задыхаясь, — я врач, профессор... Что, собственно, происходит?

— Что ж тут не понять? — шедший впереди пожал широкими плечами. — Вы арестованы.

— Арестован?! — Всеволод Петрович вновь уперся в пол ногами, однако на сей раз молодые люди так легко его подхватили, что он вмиг вылетел в стеклянную дверь и очутился на улице, на сверкающей солнцем, усаженной цветами площади перед аэропортом. — Этого не может быть! С какой стати? Кем арестован?

— Очень может быть. Вот санкция прокурора на ваш арест. А арестованы вы мной, следователем прокуратуры Блохиным. — Виталий Алексеевич сунул под нос какую-то бумагу с размашистой подписью и печатью, а вслед за нею книжицу с золотым тиснением. Книжица была ядовито-красного цвета — цвета, принятого в нашем государстве для устрашения, усмирения своих граждан, лицемерно выдаваемого за цвет пролитой героями крови. Золотые буквы на ней сверкали, как два ряда вставных зубов.

Все плыло, туманилось в глазах Всеволода Петровича, окружающие лица мешались с цветочками на клумбах, с буквами на предъявленной книжице; солнце метало в глаза ему насмешливые стрелы. Показалось, что мелькнула в толпе растерянная физиономия шурина Георгия Николаевича и скрылась.

— Но за что?

— А вот это, дорогой профессор, мы с вами вместе и выясним. Уточним, так сказать. Кому же это лучше знать, как не вам самому? Но, согласитесь, не здесь же! — Виталий Алексеевич руками развел и повел головой по сторонам, подчеркивая неуместность серьезного разговора в такой обстановке. На время убрал он скуку из глаз и из голоса, заговорил заливисто и громко, как в театре.

Глянул вокруг и Всеволод Петрович мутным взором — да, да, были в толпе знакомые лица, мелькали, кружились хороводом, и хоровод бесовским шабашем ему представлялся, а следователь — главным распорядителем.

— Хорошо, — сказал он, неизвестно чему подчиняясь, смиряясь неизвестно перед чем.

— В машину! — опять кивнул Виталий Алексеевич и, как очки, нацепил на глаза скуку.

* * *

«Боже, какой мерзкий запах!» — подумал Всеволод Петрович.

Шибануло в нос, когда ввели его в низкое просторное помещение с выбитым, истертым дощатым полом, со стенами, выкрашенными неопределенного цвета краской, шибануло неистребимым запахом отечественных тюрем и вокзалов, родившимся бог знает в какие времена из скоплений множества нечистых человеческих тел. Запах специфический, российский, замешанный еще на лаптях и портянках, на смазанных дегтем сапогах. В выходившие на темный двор окна из последних сил пробивался дневной свет, горели, восполняя его нехватку, голые электрические лампочки, горела и настольная лампа на столе дежурного милиционера с повязкой на рукаве за деревянной изгородью. Два милиционера скучающе развалились на стульях и с тупым любопытством смотрели на вошедших. Вся противоположная окнам стена представляла собой сплошную металлическую решетку: с решетчатой же дверью, за ней угадывалась совсем иная жизнь, отличная от жизни по эту сторону решетки.

Мысль о мерзостном запахе была первой ясно оформившейся мыслью в голове Всеволода Петровича с той минуты, как в аэропорту ему заломили за спину руки и объявили об аресте. Запах скользкими щупальцами заползал под одежду, помоечной слизью обволакивал тело, лез в рот и в ноздри и как бы заманивал, увлекал с веселеньким гнусным хохотком: иди, иди, гостем будешь! И вздрогнул Всеволод Петрович, почувствовав, осознав причастность свою к этому заведению, к этому запаху, к унылым стенам. Но еще где-то в подсознании ютилась надежда, что это не то шутка, не то глупая какая-то ошибка и стоит им приехать в определенное место, все разрешится благоприятным образом. Но вот приехали и... Он затравленно оглянулся.

У самой решетки, обняв ее руками и привалившись щекой, сидел на деревянной скамейке лохматый человек в модной, но сильно замызганной одежде. Он вроде бы дремал, однако профессор заметил, что один глаз его открыт и внимательно наблюдает за всем происходящим. За решеткой вправо и влево уходил коридор, стояла там тумбочка, за ней сидел милиционер и читал газету. Странные, металлические звуки летели из коридора. «Это тюрьма?» — подумал профессор. Дикий крик вылетел из самого нутра этого здания, из дебрей откуда-то: «Г-гады!!!» Такой крик можно было бы услышать где-нибудь в джунглях Амазонки.

Его провели за изгородь и поставили перед столом дежурного. Виталий Алексеевич устало и несколько томно опустился на стул и выложил на стол бумаги.

— Запиши, Сопрыкин, на мое имя.

Дежурный — капитан — мельком взглянул на бумаги и уставился внимательным, неодобрительным взглядом на Всеволода Петровича, как будто знал о нем нечто важное, порочное. Покоробился под его взглядом Всеволод Петрович, но через силу выпрямился и сказал:

— Капитан, я заявляю протест!

Смешок послышался со стороны праздно сидящих милиционеров, капитан скомкал свой суровый взгляд и спрятал его в бумаги на столе, усмехнулся и Виталий Алексеевич.

— Какой протест? — спросил он сквозь усмешку.

— Я требую адвоката!

— Ни много, ни мало? Всеволод Петрович, родной, ну какие здесь адвокаты! Опомнитесь!

— Вон его адвокат, в соседней камере сидит!

— Бросьте, профессор! Нагляделись вы там, по заграницам, глупостей всяких! Адвока‑ата!

— Эдак и Валера скоро адвоката начнет требовать! — капитан кивнул на лохматого человека.

Снова прыснули праздные милиционеры, лохматый человек отлепился от решетки и вдруг истерично, с надрывом, так, что налилось краской его пожухлое лицо и вздулись на шее жилы, закричал, молотя себя кулаком по коленке:

— Требую!!! Требую адвоката!!!

— Умолкни! — пригрозил ему один из милиционеров.

Валера послушно умолк и опять прилепился щекой к решетке.

— Но я имею право знать, за что меня арестовали! — еще больше выпрямился Всеволод Петрович.

— Разумеется, что за вопрос! Только... давайте не сейчас, а? Все мы чертовски устали, да и вы с дороги. Вот отдохните у нас, соберитесь с мыслями, а там...

Экий, однако, хамелеон этот следователь! Вот только что до краев был полон скуки, как чара с прокисшим вином, а сейчас уже подбирается к самой душе, говорит елейно, чуть даже подобострастным голосом, и можно подумать, будто предлагает отдельную комнату с ванной и чистыми простынями.