— Благодарю покорно! — вскинулся Василий Кузьмич. — Почему это я? С какой стати, Егор Афанасьевич, мне реноме мое портить? Скажут потом люди: «Эге, дескать, выдвигали его в генеральные директора, да не выбрали. А почему? Значит того, изъян в нем какой-нибудь имеется!» Вот как скажут люди! Зачем мне это надо!

«И он прав, — мысленно согласился с ним Егор Афанасьевич. — И никому это не надо!» Он еще раз обвел поочередно всех присутствующих взглядом, вопрошая: «Ну?» Члены бюро под его взглядом ежились, кто отворачивался, словно бы ненароком, кто задирал глаза в потолок.

— Его надо выдвинуть, — генерал Пряхин ткнул толстым пальцем в главного редактора. — Он предлагал, его и надо выдвинуть.

— А почему не вас? — ядовито спросил Фортунатов.

— Меня нельзя, я в органах.

— Эка невидаль!

— А вот мы журналишко-то ваш прикроем, куда денетесь? Самое время вам, писателям, в торговлю подаваться, хе-хе!

— Вот и не прикроете, не те времена! — парировал Фортунатов.

— Будет вам! — махнул на них рукой Егор Афанасьевич. — Виктора Зиновьевича, смотрите, совсем измордовали. Давайте, наконец, решать.

Действительно, сидел Виктор Зиновьевич на стуле, сильно похилившись на левый бок, как будто клонило его к земле отяжелевшее от горя сердце, жадными, ревнивыми глазами впивался в каждого выступающего. Пересохшие губы шептали что-то и во всем облике читалось: ну же! когда!

— Товарищи! — тут вкрадчиво сказал заведующий гороно Михеев; так вкрадчиво сказал, тихим таким голосом, что все живо повернулись и уставились на него. Он даже руку поднял, как примерный ученик. — Что мы головы ломаем? Давайте в качестве альтернативы выдвинем кандидатуру ну, скажем, Ивана Петровича Сидорова.

— Кто такой? — послышались удивленные голоса.

— Сам-то он согласится, ваш Иван Петрович Сидоров?

— А мы у него спрашивать не будем, — загадочно усмехнулся Михеев. — Более того, мы у него не сможем спросить, если даже шибко захотим.

— Как так?

— Да так. Гражданина такого в природе не существует. Но мы предположим на минуту, что есть такой Иван Петрович Сидоров, живет в нашем городе, работает, ест, спит и так далее. Этой минуты нам достаточно, чтобы записать его кандидатуру в протокол, а там пусть он катится на все четыре стороны. Спросят нас: где? Скажем; нету, мол, уехал. На Камчатку уехал или еще дальше — в Америку. Иди его свищи! Можете вы поклясться, что в Америке не живет какой-нибудь Иван Петрович Сидоров? Кто может в этом поклясться, тот пусть первый бросит в меня камнем.

Никто, естественно, клясться не стал, а посмотрели члены бюро на заведующего гороно несколько ошарашенно: уж очень просто решался вопрос, над которым они битых три часа ломали головы. Потом зашевелились, оживленный пробежал вокруг стола говорок:

— А что, в этом есть...

Но тут сдавленный, полный ужаса вскрик раздался в кабинете: Михаил Иванович стоял у окна, левой рукой прикрыв рот, словно стараясь запихать обратно непроизвольно вырвавшийся из него вскрик, указательным пальцем правой руки он энергично тыкал в окно, на улицу, приглашая и всех ужаснуться с ним вместе.

Замерли члены бюро, головы вытянули в его сторону.

— Что такое? — грозно спросил Егор Афанасьевич.

— Там..., — на мгновение оторвал Михаил Иванович ладонь ото рта, но сейчас же опять прикрыл и энергичней задергал правой рукой.

— Да ты толком сказать не можешь? — рассердился Егор Афанасьевич, встал и подошел к окну; и отпрянул.

Повскакали члены бюро с мест, облепили окна, завысовывались.

— Что? Где?

И тут же наиболее шустрые, те, что первыми достигли окон, попятились от них, пригибаясь и толкая задами замешкавшихся, заползли, прикрылись шторами, схоронились за простенками, выглядывая оттуда на улицу со страхом.

А на улице, на площади перед обкомом творилось...

С приходом лета загустел, заматерел чахлый скверик с пустым пьедесталом, гвардейски сплотились, непроницаемыми стали окаймлявшие его ряды подстриженных акаций; и вот над строем их, над ровной кромкой зелени явилась вдруг бронзовая фигура... Гения Всех Времен и Народов, Великого Вождя, иными словами, бронзовая фигура Иосифа Джугашвили явилась там, по пояс возвышаясь над рядами акаций; неспешным торжественным маршем двигалась статуя вождя по площади, знакомая, жутковато-добрая усмешка играла на губах, небольшие острые глазки любопытно выглядывали из-под козырька фуражки, как бы вопрошая: ну как вы тут без меня? Зелень десятилетий осыпалась, отлетала с плеч и усов, малахитовым дождиком проливалась на землю. Оглядывался вождь по сторонам, словно бы вспоминая знакомые улицы, и можно было предположить, что выискивает он свое законное место, так давно пустующий пьедестал свой. Вот сейчас он дойдет до входа в сквер, до просвета в рядах акаций, свернет в аллейку, ведущую к центру, прошагает по ней на кавказских кривоватых ногах, обутых в прямые блестящие сапоги, взойдет на пьедестал, как всхаживал когда-то на трибуну Мавзолея и... Что произойдет потом, предположить было уже совершенно невозможно.

— Мэр! — прошипел Егор Афанасьевич в зловещей тишине кабинета. — Что это?

Председатель горисполкома Борис Сергеевич Голованов из-за шторы в ответ пожал плечами, на лице состроив недоуменную гримасу: не знаю, мол, не ведаю.

— Какой же ты, к черту, мэр!

Борис Сергеевич покивал обреченно и опять спрятался за штору. И возбужденный огонек в своих глазах уволок туда же, скрыв его от членов бюро. Ибо не совсем искренне прикидывался он ничего не ведающим, ничего не знающим. Было, было, имел место прецедент сегодня утром, который каким-то невероятным образом увязывался с происходящим сейчас на площади, с бронзовым этим явлением...

* * *

Надо сказать, что время от времени на Бориса Сергеевича Голованова нападал стих кипучей градоначальнической деятельности. Это не значит, разумеется, будто в остальные дни он бездельничал, посиживал в кабинете да поплевывал. Отнюдь. Однако наступал такой момент, когда начинал его донимать червь сомнения, называемый в народе угрызениями совести, внутренний голос говорил ему: давай, Борис Голован! И Борис Сергеевич срывался, носился на черной «Волге» по всем злачным местам города Благова, по торговым точкам, по закоулкам, разносил, снимал, объявлял выговоры. Потом стих этот проходил, Борис Сергеевич успокаивался, и все оставалось по-прежнему, шло своим чередом.

Вот и сегодня с раннего утра зашевелился в нем этот червячок и,