Ирина приехала из Гагр, и я думал, может быть, ты придешь.

Катя молчала.

Он участливо спросил:

— Тебе будет неприятно?

Она ответила:

— Ирине будет тяжело, и мне жаль ее.

Он вздохнул:

— Когда-то надо через это пройти.

— Да, конечно, — сказала Катя. — Хорошо, в воскресенье я приду.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Уходя от жены к другой женщине, мужчина приобретает другую семью. Новую семью создает, выходя замуж, и покинутая женщина. В любом из этих случаев ребенок теряет семью навсегда. А он единственный из троих, кто не может обходиться без нее.

Становясь женой Леднева, Катя не разрушала его семьи. Но их отношения до сих пор касались только их двоих, теперь от них зависела судьба третьего. Этот третий был ребенок, защищенный в этом мире только любовью отца. И эту любовь он должен разделить с чужой женщиной. Катя понимала Ирину, жалела ее, чувствовала себя виноватой перед ней: это она вторгается в ее жизнь.

Но Катя встретила не ребенка, а девушку — невысокую, тоненькую брюнетку с умным лицом и карими глазами, выражавшими живое и, быть может, несколько насмешливое любопытство. Черные, сросшиеся на переносице брови и густой южный загар делали ее похожей на армянку. И вместе с тем она была похожа на Леднева. И это сходство двух людей — блондина и брюнетки — было удивительно. Она лежала на диване с книгой в одной руке и яблоком в другой, несколько картинная в ярком халате и зеленых домашних туфлях.

— Знакомься, Иришка, — суетливо говорил Леднев. — Воронина, Екатерина Ивановна. А это моя Иришка, лежит и грызет яблоки.

Ирина пошарила рукой позади себя, вытащила яблоко, протянула его Кате.

— Хотите?

Катя села и взяла яблоко. Оно было с одной стороны желтоватое, с другой красное, и на стебельке висел зеленый лист.

— Это я в Понырях купила, — сказала Ирина. — А вот эти…

Она снова пошарила за спиной. Пружины дивана ослабли, и по нему покатились яблоки, груши, сливы, две маленькие дыньки, нож с костяной рукояткой… Все это лежало за спиной девушки вместе с помятой тетрадью, самопишущей ручкой, камешками с морского берега и большим пушистым котом. Кот лениво потянулся, спрыгнул с дивана и пошел по комнате.

— Большое хозяйство у тебя, — засмеялся Леднев, потрепал дочь по щеке и вышел.

Наступило неловкое молчание.

Первой его прервала Ирина.

— Вы в пароходстве работаете? — спросила она, быстрым взглядом из-под полуприкрытых век окинув Катю.

— В порту.

— Я одно время думала пойти в водный, а потом передумала и пошла в медицинский, — сказала Ирина, устраиваясь на диване. — Моя мама была врачом, и я тоже хочу быть врачом. Хочу ходить в белом халате, пахнуть лекарством… Чтобы все это напоминало папе мою мать. Конечно, женщин на свете много, но я не хочу, чтобы он забывал маму.

— Да, да…

Катя не растерялась перед неожиданностью этого вызова, этой откровенной неприязни, прямого объявления войны, она была готова к этому. Но скрытый в словах Ирины намек на то, что Катя любовница ее отца и Ирина готова ее признать только как таковую, оскорбил Катю. Ирину можно понять и даже простить, но Константин обязан был избавить ее от унижения, должен был, прежде чем приглашать к себе в дом, переговорить с Ириной. А он смалодушничал, трусливо ушел от разговора с дочерью, поставил Катю в ложное положение.

Устроившись, наконец, и приняв опять ту позу, в которой застала ее Катя, Ирина спокойно, будто продолжая самый обыкновенный и даже дружеский разговор, сказала:

— Что же касается специализации, то она начинается с третьего курса.

И посмотрела на Катю открытым и прямым взглядом. Теперь, когда их отношения выяснены, когда Катя знает свое место, она готова беседовать с ней так, как это принято между воспитанными людьми.

Овладев собой, Катя спокойно сказала:

— Вам можно только завидовать: самое счастливое время — институтские годы.

— Все так говорят. А мне хочется поскорее окончить. Еще пять лет! Долго…

— Но потом вы будете хорошо вспоминать это время, — продолжала Катя, — к тому же у вас такая прекрасная специальность.

— Чем же она такая прекрасная?

— Самая человечная, — сказала Катя, — самая деликатная и гуманная… Мы, инженеры, имеем дело с машинами, с железом, а оно безгласно, оно все терпит. А врач? Он имеет дело с человеком… Материя-то как-никак живая…

Ирина усмехнулась.

— Все это проще, чем вы думаете. Побывали бы в анатомичке, увидели бы, с чем мы имеем дело.

Катя покачала головой.

— Там вы практикуетесь. Кто позволил бы вам практиковаться на живом человеке?

Катя взяла себя в руки. Никакое оскорбление, никакое унизительное подозрение не может ее коснуться. Слишком чувствовала она свою правоту, чтобы спасовать перед девочкой, которая имеет право оберегать свой дом, семью, отца, но не имеет права оскорблять и унижать ее. Она не отказывается от мысли подружиться с Ириной, но только не за счет своего достоинства… Ирина должна это понять сейчас, сегодня.

Катя спросила:

— Вам было страшно первый раз в анатомичке?

— Очень, — призналась Ирина.

— Скажите… Вы никогда не задумывались над таким вопросом: почему страшно прикасаться к мертвому телу и так легко причинять боль живому?

Ирина растерянно покосилась на нее.

— Что вы имеете в виду?

— Конечно, врачей, — засмеялась Катя, заглядывая Ирине в глаза, — я имею в виду врачей, больше ничего. Ведь вы тоже имели в виду только врачей, когда говорили о них? Так ведь?

Катя видела растерянность Ирины, видела, что мучает ее, но и сама она мучилась. Они обе должны пройти через это, чтобы не мучиться потом.

— Я говорю о человечности вашей профессии и о человечности вообще, — сказала Катя. — Очень благородно — облегчать человеку его страдания, но не всем это дано. Но каждому дано — не причинять их другому.

Она наклонилась к Ирине и положила свою руку на ее. Что бы она отдала за то, чтобы почувствовать в этой руке тепло, то тепло, которое она всегда чувствовала в руке Леднева. Но рука Ирины была холодной и чужой.

Все, что сказала Ирина, Катя опять в полной мере почувствовала за столом в поведении домашней работницы Галины Семеновны, тучной женщины в очках с роговой оправой. Своей преувеличенной любезностью та показывала, что отлично понимает, какое положение собирается занять Катя в доме, где она сама прожила пятнадцать лет, выходила девочку и, слава богу, хорошо выходила. И дом держала как полагается. Но наступают другие времена… Отработала жизнь, а теперь не нужна стала…

После того что Катя сказала Ирине, после этого иносказательного, но обеим понятного объяснения,