Клара располнела и обрюзгла. Выражение подозрительности, которое было на ее лице и раньше, теперь дополнялось выражением обиды — точно все были виноваты в ее неудачах. Клару сняли с работы и отдали под суд. Сообщить об этом она и пришла к Ермаковым.

— Запутали меня, — нервно говорила Клара. — Женщину легко запутать. Кругом завистники одни. Вот посадят меня, что с Алешей будет? Отец бросил, любовницу завел, ему и дела нет до собственного ребенка…

— Это ты зря! — сказал Николай. — Сергей Алешу никогда не бросит.

— Бросил уже! — отрубила Клара. — Бросил! Подумаешь, отделался тремя сотнями в месяц. А ребенка одеть, обуть надо, накормить…

— Ты же сама не хотела с ним жить, — сказал Николай.

— Когда это было? Разве я от него ушла? Он сам ушел. Когда не хотят семью бросать, из дому не уходят. Мало ли что бывает между мужем и женой! Поругались — помирились. А он ведь ушел. Подумаешь, шоколадки сыну покупал! Шоколадками отделывался! Ребенку есть нечего, а он шоколадки покупал… И все этой своей… квартиру снял в Ведерникове… — Лицо Клары исказилось злобой. — Думал, наверно, я ничего не знаю. Нет, дорогой, я все знаю, все!

Алеша сидел, не поднимая глаз, Соне стало жаль мальчика.

— Знаешь что, Клара, — сказала она, — отпусти-ка Алешу во двор. Пусть поиграет.

— Сказала уж, кажется, — ответила Клара, — некуда ему ходить, пусть с матерью будет. У него теперь, кроме матери, никого нет. Да и матери, может быть, скоро лишится. — Она заплакала. Потом, неожиданно перестав плакать, злобно проговорила: — Только ничего, отольются ему мои слезы!

— Вот что, Клара Петровна, — объявила Мария Спиридоновна, — или отпусти Алешу, или конец нашему разговору.

И, не дожидаясь ответа, обратилась к мальчику:

— Иди, сынок, во двор, поиграй с Васяткой…

Дело было ясное, акты ревизии неопровержимы, оправдываться не имело смысла. Но адвокат подал надежду: ей могут сделать снисхождение как матери несовершеннолетнего ребенка. Клара это истолковала по-своему — она брошенная мужем жена и мать, без средств, неопытная, потому и совершила преступление. Значит, надо очернить Сутырина как человека, толкнувшего ее на этот путь. Она рассчитывала в разговоре с Ермаковым услышать о Сутырине что-нибудь такое, что могла бы обернуть в свою пользу. Надеялась разжалобить Ермаковых и упросить их засвидетельствовать на суде, что ее действительно бросил муж и что она честный человек.

— Все это так, — сказал Николай. — Ну, а по делу-то? Виновата?

Клара поджала губы.

— Ни в чем я не виновата. Запутали меня.

Николай видел, что она врет. Нахмурился.

— Раз не виновата, оправдают. Чего ты волнуешься? А если есть какая вина, признайся на суде.

— Только Сережу не трогай, — сказала Соня. — Разошлись вы давно, мириться ты сама не захотела… Теперь надо думать, как из беды вылезть, а не порочить человека.

— Уж это мое дело, — злобно ответила Клара. — Ничего! Я его разрисую, где надо.

— Вот беда-то, — вздохнула Соня, когда закрылась дверь, — одно расстройство…

— По делам вору и мука, — возразила Мария Спиридоновна, — не лезь в чужой карман.

— А все-таки жалко, — опять вздохнула Соня. — Алешу жалко.

— Неприятности, конечно, большие, — мрачно произнес Николай. — А тут еще Дуська эта навязалась.

Соня всплеснула руками.

— При чем тут Дуся?!

— При том! Порочит она его, понимаешь! С семьей неладно, а тут еще связался черт знает с кем…

— Дуся здесь ни при чем, — решительно сказала Соня, — и не припутывай ее, пожалуйста! С Сережей лучше поговори — будет суд, ему же неприятность, Алеше тем более. Может, как-нибудь и сумеет уладить дело.

Сутырин пришел к Ермаковым на день рождения их детей. Разница между этими днями была всего в месяц, что и давало родителям основание их объединить.

Кроме Сутырина и Алеши, пришел Сонин отец Максим Федорович, приятели Ермаковых — Кошелевы с двумя детьми и, наконец, сестра Марии Спиридоновны — Прасковья Спиридоновна — тетя Паша, колхозница из Сергачского района, приехавшая в город к врачу. Не было Дуси, работавшей в вечернюю смену, и Кати.

Сутырин сначала посадил Алешу возле себя, но затем мальчик перебрался на другой конец стола, где сидели дети. Посматривая на него, Сутырин думал, что Алеша выглядит много старше Васи.

Чуть сгорбившись и морща лоб, Алеша прислушивался к разговорам взрослых.

Знает ли он о том, что случилось с матерью? Но на лице мальчика ничего нельзя было прочесть — он был такой же тихий и стеснительный, как всегда.

Кошелева рассказывала о том, как Соня еще в девушках была влюблена в Николая.

— Нет, ей тогда другой нравился, глаз с него не сводила, — заметил Николай.

— Было дело, — кокетливо улыбнулась Соня. — Ну, — сказала она, поднимая рюмку, — под столом встретимся!

Но, убедившись, что все выпили, поставила рюмку на стол и, наклонившись к Сутырину, прошептала:

— Сроду ее не пила.

Сутырин хмыкнул в ответ.

— Скучаешь, Сережа?

— По ком это?

— Известно, по ком, — многозначительно произнесла Соня и, откинув назад голову, высоким голосом запела:

Волга-матушка глубока,

Всю пройду — промеряю.

Недалеко моя милка —

Вечерком я сбегаю.

И Кошелева, полная, грудастая женщина, с круглым добрым лицом, тоже поглядывая на Сутырина, подхватила:

На дорожке стоит столбик —

Верстовой, нельзя рубить.

На примете есть мальчишка

Занятой, нельзя любить…

— Заголосили девки, — недовольно проговорила Мария Спиридоновна. — Дайте хоть послушать, чего люди говорят…

Тетя Паша, Максим Федорович, отец Сони и Кошелев разговаривали о колхозных делах.

— В председателе все дело, — рассуждала тетя Паша, — у нас их после войны четверо сменилось.

У Максима Федоровича голова и брови стали совсем седыми, но голубые глаза в сетке морщинок были все такие же большие и светлые. Если бы не сквозило в них лукавство нижегородского грузчика, был бы похож на иконописного святого мужичка-странника.

— Рядом колхоз «Заря революции», — продолжала тетя Паша, — сто пятьдесят коров на ферме… Председатель с головой, он и государству, он и колхозникам — всех ублаготворил… А наш чурка — чурка и есть.

— Главное — контроль. Потому… — начал Максим Федорович.

— Прошу прощения, Максим Федорович, — перебил его Кошелев, худой человек в форме работника связи, — на одном контроле далеко не уедешь. Если человек на своем месте по совести не работает, никто за ним не усмотрит.

— Сознательность нужна, — поддакнул Максим Федорович.

— Именно что сознательность, — продолжал Кошелев. — Вот, к примеру, наша специальность, связистов. Участок мой — двадцать километров. Это, если посчитать, несколько сот столбов. А ведь на каждый надо влезть: