изолятор ли плохо посажен или крюк погнулся — с земли-то не заметишь. Соскочил изолятор — короткое замыкание. В сырую погоду или зимой ветки свесились на провод — утечка тока, слышимость страдает. Надо ветки подрезать. Появилась на изоляторе ржавчина — опять же утечка тока. Значит, каждый осмотри! За прошлый год сменил я тыщу двести проволочных вязок, изоляторов пересадил, крючьев выправил — не сочтешь. Вот какая наша работа. Попробуй начальство уследи за ней! Если у монтера совести нет, то никакая формальность не поможет.

— Вот я и говорю: по совести надо работать, по совести жить, — сказал Максим Федорович.

— Все это, папаша, известно, — перебил его Николай нетерпеливо, — не об этом речь…

— А об чем, милый-дорогой, об чем? — кротко спросил Максим Федорович, побаивавшийся своего раздражительного зятя.

— Совести и сознательности — этого у нас хватает, а вот порядку надо побольше.

— Так ведь об этом и говорим, — сказал Максим Федорович. — Каждый, значит, должен на своем месте соответствовать…

— Вы вот чего, Максим Федорович, — Сутырин налил себе и старику водки, — давайте-ка будем за столом соответствовать, а в больших делах и без нас разберутся.

— И то верно, — согласился Максим Федорович, — и выпьем… Бурлацкое горло все прометет. А чарка вина прибавит ума. Ваше здоровье!..

Эх, гулянье мое, гуляньице мое,

До чего меня гулянье довело! —

начал Николай звучным тенором. И гулким басом Сергей подтянул:

Со полуночи до белой до зари

Нападают все богаты мужики,

Все богаты мужики, расстарые старики…

Их голоса сливались в один.

Запрягают тройку вороных коней,

Подкатили ко широкому двору… —

снова начал Николай, и Сутырин подтягивал:

Подхватили меня, молодца, с собой,

Повезли меня в Нижний городок,

Завезли меня в соседний кабачок…

И чудилось детство, вечер в деревне, закат, когда гонят с поля стадо и облако пыли движется по дороге… И последний шум улицы, звон ведер у колодца, скрипение журавля, и сваленные у избы бревна, на которых так хорошо сидеть вечером, кутаясь в отцовский пиджак и прислушиваясь к смеху и разговорам девушек и парней…

— Коля, Сережа, — просила Соня, — ну спойте еще что-нибудь, спойте…

Но Николай не любил похвал, не любил, когда его просили спеть еще. Наклонясь к Сутырину, сказал:

— Выдь, Сережа, в спальню. Разговор есть…

— Насчет Клары слыхал, нет? — Николай плотно закрыл за собой дверь.

— Слыхал, — нехотя ответил Сергей, предчувствуя один из тех нравоучительных разговоров, на которые был падок его приятель.

— Ну и что?

— Сколько веревочке ни виться…

— Может, разговоры, не знаю, — нетерпеливо перебил его Николай. — Восемь тысяч недостачи, могут в тюрьму упрятать.

— Вполне свободно.

— Так ведь и тебе позор и сыну.

— Я с ней семь лет не живу, а сын за родителей не в ответе.

— Она тебе законная жена.

— Что из того? Воровать не заставлял. Сам знаешь, из-за этого из дома ушел.

— Ушел ты, не ушел, об этом никто не знает. Муж ты ей — значит, и за нее и за семью отвечаешь.

— Отвечать будет тот, кто делал дела, — возразил Сутырин. — К чему ты разговор этот затеял? Если бы я и хотел, то все равно помочь тут нечем. А я, честно говоря, и помогать не хочу. Хватит! Хотела своим умом жить — пусть живет.

— Разводиться надо было, — жестко произнес Николай, — а не в кусты прятаться. Не развелся вовремя — поправляй теперь дело, иначе позор тебе на всю жизнь: жена судимая… И Алеше тоже.

— Что я могу сделать? — пожал плечами Сутырин.

— Может быть, деньги эти внести надо, может, еще что.

— Откуда у меня такие деньги?

— Не знаю… не знаю… Поговорить надо с ней, совет подать, пока не посадили еще.

— Не пойду я к ней, — мрачно произнес Сутырин, — не о чем нам говорить.

— Дело твое, — холодно сказал Николай, — только я тебе вот что скажу: из одного капкана ты не выбрался, а в другой попадаешь.

— В какой такой капкан? — усмехаясь, спросил Сергей, отлично понимая, о чем говорит Ермаков.

— Сам знаешь.

— А все-таки?

— Я про Дусю твою распрекрасную говорю.

— А что Дуся? — с вызовом спросил Сутырин.

У него сжалось сердце в предчувствии того, что скажет сейчас Николай. Он хотел и в то же время боялся услышать это.

— А то, — сказал Николай, — я тебе по дружбе говорю, Серега: брось! Не пара она тебе. По себе дерево руби.

— Слыхали, — все так же неестественно усмехаясь, сказал Сутырин.

— Для тебя она человек новый, — безжалостно продолжал Николай, — а мы ее в порту давно знаем, знаем, кто она есть.

— А я и знать не хочу, — произнес Сергей, чувствуя, что Николай скажет сейчас что-то ужасное и отвратительное, и по-прежнему желая и боясь это услышать.

— Не хочешь — как хочешь. Только уж потом на меня не пеняй. Хотел предупредить — сам не позволил… Будешь локти кусать, как из одной истории в другую попадешь…

— Ну говори, чего знаешь, — улыбнулся Сутырин.

Его тон, беззаботный и иронический, оскорбил Николая. С холодной жестокостью, которая пробуждалась в нем в такие минуты, он сказал:

— Ты у нее спроси, сколько она мужиков до тебя сменила, здесь, на участке. И про Ляпунова, бригадира, и про других.

— А я это знаю, — спокойно ответил Сутырин, чувствуя биение собственного сердца, пытаясь справиться со своим дыханием.

То, что сказал Николай, поразило Сергея. Его смутные подозрения стали фактом. Вся интимная сторона его и Дусиной жизни, ласки, милые особенности, все, что казалось принадлежащим и известным только ему одному, теперь было осквернено прикосновением чужих рук.

Он тут же ушел от Ермаковых, сославшись на необходимость быть на теплоходе. Он хотел видеть Дусю и высказать ей все. Пусть знает, пусть не думает, что сможет дальше его обманывать. А она обманула его вдвойне: он потерял не только любимую женщину, но и человека, в котором видел прибежище от неприятностей, чинимых ему Кларой. Та хоть соблюдала себя, а это открыто, при всех, никого не стесняясь… С бригадиром жила, чтобы на работе поблажку иметь, не могла найти себе в другом месте… Может быть, и сейчас бывает с ним… По старой памяти… Ведь видят-ся-то каждый день… И этот, другой, посмеивается над ним.

Он увидел Дусю выходящей из ворот участка. Все в ней еще было ему дорого — каждая черта, каждое движение… Когда она увидела его, озабоченное