В распахнутом люке мелькала спина бегущего к кустам Фролова, Илья прыгнул, исчез в зарослях. Выбегать самому было уже поздно. Рев мотора сверлил уши. Прохоров даже не сжался, он пытался поднять Кузьмина, посадить его. Ударила очередь. Михаил вжался под лавку. Почти сразу и второй истребитель зашел для атаки.

Гул удалялся. Прохоров стоял на коленях перед Кузьминым, тот не шевелился. Когда Михаил поднял его голову и заглянул в глаза, понял – Аверьянович мертв. Они, глаза, были цвета выцветшего неба, еще хранили остатки синевы молодости. Губы Кузьмина словно бы загадочно улыбались. Эту улыбку не сразу можно было распознать, она лишь угадывалась – улыбка счастливого человека, которому стыдно за свое счастье перед другими…

– Отбегался Аверьянович, отстрелялся, – проговорил Прохоров и закрыл ему веки.

Он не торопясь покидал самолет. Страх за собственную жизнь отступил. Михаил деловито подхватил автомат, забросил в мешок рожок от автомата Кузьмина и ступил на траву. Странным было первое ощущение, чувствовать твердую землю под ногами. Он шел к кустам, в которых исчез Фролов. «Мессеры» разворачивались над лесом. Илья вынырнул, раздвинув ветви, и замахал руками.

– Скорей! Летят!

– Бегать надоело.

Прохоров так и не ускорил шаг, даже тогда, когда ударила пулеметная очередь. Она прошла совсем рядом, вздыбливая мягкую землю фонтанчиками. Михаил, зная, что от этого не будет толку, выстрелил вдогонку самолету, хоть злость и обиду сорвал.

Фролов и Прохоров ползли сквозь кусты, поглядывая на небо, в котором кружили истребители.

– У них боеприпасы кончились? – опасливо спрашивал Илья.

– Вряд ли.

– Чего тогда не стреляют?

– А зачем самолет зря дырявить? Нас они не видят. Увидели б, сразу за дело взялись бы.

«Мессеры» покружились и ушли на юг. Только тогда Фролов обеспокоился судьбой Кузьмина.

– Может, жив Аверьянович? – спросил он.

– Мертвее не бывает. Пошли. Скоро сюда немцы понаедут. Чем дальше уйдем, тем лучше. Нечего время попусту терять.

– Куда двинем, на восток? – спросил Илья, поднимаясь.

– На запад.

– Почему?

– Эх ты, разведка, – качнул головой Прохоров. – Они думают, что мы на восход солнца пойдем, значит, идти поначалу придется в другую сторону. Да и лес в той стороне.

Не таясь, беглецы двинули к лесу. Шли молча. Прохоров шагал впереди. Ему не хотелось, чтобы Илья увидел его лицо. Расшатанные офлагом нервы сдали окончательно. Из глаз Михаила не текли, а именно бежали слезы, хотя за все время плена он не проронил ни слезинки. Он не смахивал их, не растирал рукавом. Почему-то мучительно жаль было Кузьмина, хотя на глазах Прохорова погибли сотни людей. Но это были совсем другие смерти. Да, он знал, что за их побег поплатились жизнями минимум тридцать пленных. Но он не смотрел им в глаза, не говорил с ними перед смертью, их обезличил лагерь. Они являлись лишь частью страшной статистики, малой долей миллионов жизней, унесенных войной.

Михаилу казалось, что все другие погибшие не имели шансов выжить, а вот Кузьмин свой шанс заслужил дерзким побегом. Единственным утешением, которое мог найти Прохоров, являлось то, что Аверьянович был не так молод, пожить успел.

Фролов топал у него за спиной, шли по лесной тропинке. Прошлогодние опавшие иголки мягким ковром устилали землю. Над головой раскачивались верхушки деревьев. Пели, чирикали невидимые птицы. Ветер наконец иссушил слезы. Михаил почувствовал, что ему полегчало, отпустило душу. Наконец, и Анатолий Аверьянович Кузьмин стал для него частью прошлого, которое уже невозможно вернуть, исправить, переделать.

И тут из-за спины отозвался Илья.

– Я понимаю, что, чем больше радиус поисков, тем труднее нас будет обнаружить немцам. Но и ноги не казенные, пора и присесть.

Прохоров согласился, как раз тропинка вывела на прогретую солнцем поляну. Фролов сразу же упал на траву, забросил руки за голову и стал смотреть в небо. Правда, теперь это уже был взгляд мечтателя, а не человека, высматривающего вражеские самолеты. Казалось, что Илья вот-вот заговорит о чем-то возвышенном, жизненно важном для всего человечества. Но он продолжал лежать молча, пожевывал травинку.

Прохоров устроился поодаль, под деревом, сидел, привалившись к нему спиной. Рана в плече все еще болела, но чувствовалось, что заживает.

– Человеку в этой жизни много надо? – спросил он товарища.

– Человеку всегда мало, – проговорил, не поворачивая головы, Илья. – В лагере казалось, что достаточно корки хлеба, выспаться и чтобы охрана тебя не тронула. Вот и все счастье. А теперь у нас есть свобода, кое-какие харчи, оружие. Иди куда хочешь, если осторожно, никто тебе не указывает. А все равно мало. Даже если о таких вещах, как окончательная победа над врагом, задумаешься, то и этого мало. Ну, попразднуем день-другой, отшумим, помянем товарищей. А дальше что? Снова мелочная жизнь с интригами на работе, скандалами в коммуналках? Так, что ли? Так за что боролись и кровь проливали? Вот ты мне скажи – за что лично Кузьмин погиб?

Прохоров задумался, простой на первый взгляд вопрос не поддавался решению. Сказать, что Аверьянович погиб, как герой, было бы неправильно. Своей смертью он никого не спас, не унес с собой на тот свет врагов. Сказать, что он погиб случайно, попав под шальную пулю, – тоже.

– Видишь, и ты не знаешь, – сказал Фролов. – И я не знаю. Я лично не хотел бы себе такой смерти. Даже в гибели должен быть какой-то высокий смысл.

– Какой в смерти смысл, кроме трупа?

– Смысл в жизни, в свободе, в борьбе. Ты мелко мыслишь, а надо в мировом масштабе. Одна смерть ничего не решает. Никак не может один человек и мир изменить под себя. А вот тысячи смертей, тысячи мелких побед, тысячи поступков все вместе мир изменить могут. Кузьмин сам по себе единица, а поставь ты рядом с ним сотню других, сразу результат появится.

– С этим согласен, но тогда скажи мне другое. Вот, немцы тоже воюют, борются, гибнут, иногда и геройствуют не хуже нашего. А мы в их борьбе смысла не видим. Один только вред. Может человек на смерть пойти, если знает, что ничего хорошего из нее в результате не выйдет? Где же правда?

Беседа могла зайти в идеологически неправильное русло, Прохоров это почувствовал, а потому примирительно сказал:

– Мы с тобой не философы. Пусть они головы над такими загадками ломают. А я тебе скажу просто: каждый свой поступок надо с совестью соотносить. Если понимаешь, что потом тебе людям в глаза не стыдно смотреть будет, – действуй. Фальшь почувствовал – откажись. Ну а что такое совесть, этого тебе никто не скажет. Это внутри каждого человека имеется.

– Типа души? – прищурился Илья. – Ты же в Бога не веришь.

– Пошел ты! Душа, она у каждого есть. Только ни в рай, ни в ад она не попадает. Кто жизнь зря прожил, про того забудут. А если человек хорошие дела совершал и память о себе оставил, то это и есть бессмертие, это и есть душа.