— Пойду приготовлю тебе ужин, Рег. То есть разогрею в микроволновке.

— Не надо. Я сам. Через минуту. — Ему вдруг стало неприятно при мысли, что он ждал от нее этого. — Останься.

Сильвия допила вино и надела очки.

— Папа, я ведь не психолог. Ни детский, никакой. Хотя меня часто за него принимают. А психологию нам читали только на одном курсе.

— Думаю, на этот вопрос ты ответишь, — заверил Вексфорд. — Дарвин говорил, надеюсь, что не перевираю его слова, «человек имеет инстинктивную склонность к говорению, что мы можем заметить в лепете наших маленьких детей; в то время, как ни у одного ребенка нет инстинктивной склонности печь, варить пиво или писать». В каком возрасте дети обычно начинают говорить?

Она пожала плечами.

— Точно не знаю… года в полтора, в два. Если ты имеешь в виду осмысленное говорение. Робин заговорил в два, а Бен гораздо раньше. Наверное, потому, что старший брат все время с ним общался.

— Ты сама, Сильвия, заговорила очень рано, — сказала Дора. — В полтора года свободно болтала о чем угодно. А Шейла научилась говорить чуть позже.

— Удивительно, как матери это помнят. А у меня все вылетело из головы. Скажи, а как объяснить, что ребенок почти не говорит в два года и девять месяцев?

— Два года и девять месяцев? Это почти три года. — Сильвия удивленно приподняла брови. — Мозговых нарушений нет?

— Думаю, нет.

— Тогда у ребенка может быть глухота. На мой взгляд, это вполне вероятно. Но в наши дни подобные вещи определяют в раннем возрасте. Еще возможно нарушение в эмоциональной сфере. Тесним Фаулер из «Убежища» как-то рассказала, что после рождения младшего ее старший сын не разговаривал два месяца.

— Но раньше он говорил? — уточнил Вексфорд. — И замолчал из-за ревности к младенцу?

— Думаю, да. Просто так строить догадки сложно, надо знать хоть какие-то подробности. Из какой семьи ребенок, какая обстановка в доме?

— Семья среднего класса, может, даже выше, богатая. Прекрасный дом, — это мягко сказано, — родители живут вместе и, похоже, очень любят друг друга. Есть еще два сына. Ребенок желанный и любимый.

— Тогда не знаю, в чем дело, — развела руками Сильвия.

— Я читала, что Эйнштейн не разговаривал до трех лет, — вставила слово Дора.

— И что ты этим хочешь сказать, мама?

После ухода Сильвии Вексфорд посмотрел девятичасовые новости, затем передачу о новых активистах — эко-воинах, группа которых объявила войну генной инженерии. В Шропшире они скосили целое поле трансгенной пшеницы, а в Сомерсете потравили яблоневые сады. Предполагалось, что хлеб из этой пшеницы будет более пышным, а яблоки были краснее обычных и без сердцевины. По телевизору как раз показывали их в разрезе, когда в комнату вошла Дора. Она сказала, что собирается сдать одежду в химчистку и не может найти его плащ.

— Господи, — вздохнул Вексфорд. — Я одолжил его Диксону для роли педофила и забыл забрать.

Дора как-то странно посмотрела на него.

— Тогда забери. Это же «Бёрберри». Не стоит терять такой плащ.

Она выключила телевизор, и они легли спать. Вексфорду редко снились кошмары. В этом сне они с Дорой были молодыми, а их дочери — совсем еще маленькими. Вначале он любовался, как жена расчесывает свои длинные темные волосы — обычное романтическое клише — затем вдруг оборачивается и тихо говорит, что их Шейла, их малышка пропала, ее похитили. Что она зашла в детскую, а кроватка пустая.

Его горе и ужас безмерны. Он бегает по всему дому, зовет Шейлу, умоляет ее вернуться, затем выбегает на улицу и поднимает на ноги весь город, весь мир. Потом, как это бывает во сне, картинка меняется. Он уже в телестудии, разговаривает с каким-то демоническим персонажем с лицом Питера Кушинга.[14]Он обращается к похитителям, обещает выкуп за Шейлу, и выкуп этот — самый ужасный, самый постыдный момент сна — его старшая дочь Сильвия. Возьмите ее, слышит он свой голос, и верните мне Шейлу. И он проснулся, дрожа и в холодном поту.

Вечер Линн Фэнкорт провела со своим парнем, сначала в кино, затем в «Крысе и морковке». Они расстались на углу Йорк-стрит около полуночи, и девушка принялась ловить попутку. Вскоре перед светофором остановилась машина. Линн постучала в окно и попросила подвезти. За рулем сидела женщина средних лет, рядом с ней — мужчина лет тридцати, который сказал, что они едут в Майрингем, но могут высадить ее около Фрамхёрста, если ей надо именно туда.

Из разговора Линн вскоре поняла, что происходит нечто необычное, но не такое, за которым она охотится. Когда мужчина предложил на десять минут заехать на стоянку у старой объездной дороги, Линн подумала, не в наркотиках ли дело, и как действовать, если обнаружатся эти незаконные вещества. Самой арестовать их? Или связаться по мобильному с полицейским участком? Но дело оказалось совсем в другом. Как только машина остановилась, они подсели к ней с намерением соблазнить. Линн стала отказываться, но дама на это ответила, что прекрасно ее понимает, и можно поехать к ним домой, где им втроем будет гораздо удобнее.

Линн поняла, что ее приняли за проститутку — явление для Кингсмаркэма новое, но вообще известное. Надо быть умнее, не стучать в окно машины, да еще на красный свет светофора, ругала она себя. Но они оказались милыми, вежливыми людьми, и когда она сказала, что передумала, довезли ее до Фрамхёрста, как обещали, и даже оставили свой телефон на случай, если она опять передумает.

Уже больше года Вексфорд не брал в руки городскую газету. Однажды «Кингсмаркэмский курьер» со статьей Брайана Сент-Джорджа о захвате заложников на объездной дороге вызвал у него больше раздражения, чем должно испытывать человеку во время завтрака. Не хотелось проходить через это снова, поэтому больше он «Курьер» не выписывал. Ни «Таймс», ни «Индепендент» подобных чувств у него не вызывали, и этим газетам он хранил верность.

Но после благополучного освобождения от «Курьера» владелец киоска, присылавший ему прессу, нанял новых разносчиков, в большинстве своем бестолковых. Когда шел дождь, они позволяли газетам намокнуть, а если нужной газеты не оказывалось сверху, то оставляли, что попадало под руку — бульварщину, к примеру, или «Финансы». Но любую из этих газет он предпочел бы тому, что сейчас лежало на коврике у двери. Вверху первой страницы восседал орел со свитком в клюве, на котором готическим шрифтом было написано «Курьер». Внимание Вексфорда привлекла передовица.

Вексфорд закрыл глаза, но, конечно же, пришлось открывать их снова. Так всегда бывает. «ГДЕ САНЧА?» — гласил заголовок, набранный самым крупным шрифтом, какой только есть в издательстве «Курьера», и ниже, чуть помельче и не так жирно — «ФАРАОНЫ ПРИКРЫВАЮТ СМИТА». О чем статья, он понял, не читая. Все понятно из заголовков: пропала девочка, это долго скрывали, пока Смита куда-то вывозили — в общем, налицо сокрытие страшного преступления. Вексфорд только не ожидал, что Сент-Джордж, который и написал статью, станет утверждать, будто Томас Генри Смит скрывается в Кингсмаркэмском полицейском участке, в переоборудованной камере «со всеми удобствами».