— А я вам говорю, что я не перекупщик сливочного масла! — надрывался, обращаясь к нему, какой-то великан, стремившийся прорваться в город со своей телегой.

— Рад за вас, — усмехнулся в ответ таможенник. — Если бы это было доказано, вам пришлось бы сесть в тюрьму.

— Синьор, — настойчиво повторила Саулина. Чем больше она смотрела на него, тем больше доверия он у нее вызывал.

— Разве ты не видишь, что я занят? — сказал он с упреком.

— Я могу подождать.

— Ладно, жди. А вы на этот раз, так и быть, проезжайте, — милостиво разрешил он владельцу телеги, и тот, довольный, проехал через ворота со своим товаром. — Ну, чего тебе? Только говори скорей, — повернулся таможенник к Саулине.

— Я заблудилась, — призналась она, радуясь, что почти не приходится врать.

— И чего же ты хочешь?

— Чтобы кто-нибудь проводил меня до дому.

— Ты что, шутки со мной шутишь?

— Как бы я посмела, синьор?

— Ну тогда растолкуй мне, как вполне смышленая синьорина могла оказаться так далеко от дома, чтобы не найти дороги назад?

Таможенник смотрел на нее с профессиональной подозрительностью, как на любого, кого встречал у этих ворот, хотя в душе был склонен поверить ей: девочка была вежливая, воспитанная, застенчивая.

Саулине пришлось выбирать между правдой, слишком похожей на ложь, и ложью, звучащей как правда. Она выбрала последнее.

— Пошла вместе с маменькой к друзьям с визитом, — придумала она, — вышла погулять в сад и сама не заметила, как заблудилась.

Человек в мундире улыбнулся ей:

— И куда ж тебе нужно?

— На контраду Сант-Андреа.

— Ну хорошо. Я сам тебя отведу.

* * *

Стражник и девочка подошли к дому синьоры Грассини как раз в тот момент, когда слуги господ Марлиани, Верри и других семейств зажигали факелы для освещения улицы, однако дом певицы был погружен в темноту: ставни опущены, двери закрыты.

— Так это и есть твой дом? — спросил таможенник, подавленный величественным видом особняка.

— Да, синьор, это мой дом.

— Ну так позвони в дверь, — посоветовал он.

Саулина с силой потянула за ручку, соединенную веревкой с колокольчиком. Раздался серебристый звон, потом наступила бесконечная тишина. Она снова позвонила, но изнутри так никто и не ответил.

— Похоже, здесь никого нет, — заметил таможенник.

Саулина в растерянности поглядела в лицо этому честному крестьянину, который проводил ее сюда из человеческого участия, хотя в глубине души, конечно, рассчитывал на справедливое вознаграждение.

— Не может быть, — принялась оправдываться Саулина. — Я ничего не понимаю. Уж слуги-то должны быть дома!

— Вот именно, — хмуро подтвердил он, — должны быть. Но ведь никого нет!

— Этого не может быть! — в отчаянии закричала Саулина, продолжая дергать ручку. Потом она повернулась к таможеннику. — Что мне теперь делать? Куда идти?

— Послушай, девочка, — сказал он, — у меня уже полно седины в голове. И если ты думаешь, что меня можно втянуть в темную историю, ты ошибаешься. Может, объяснишь мне, какое отношение имеет твоя маменька к мадам Грассини?

Опять она попала в беду! Теперь, даже если она расскажет всю правду, он все равно ей не поверит.

— Моя мать живет в селении Корте-Реджина, — сказала девочка, не сводя глаз с лица своего спутника.

— Это довольно далеко отсюда, если не ошибаюсь.

— Вы правы, синьор, — продолжала Саулина, ощутив новый прилив надежды. — Я сказала, что не могу найти свою маменьку, но на самом деле, я искала дом синьоры Грассини. Она — моя приемная мать. Я буду сидеть на крыльце, пока синьора Джузеппина не вернется домой. А вам за труды дам вот это, — и она вытащила из кармана кошелек, подаренный ей Марцией.

— Это что еще за новость? — воскликнул он. — Может, теперь ты мне скажешь, что это твои сбережения?

— Это подарок.

— Кто ж вам делает такие подарки, синьорина?

Саулина разрыдалась.

— Ты наплела мне кучу разных баек. От души надеюсь, что ты не окажешься еще и воровкой впридачу, — сказал он искренне. — Потому что иначе у тебя будут большие неприятности.

— Я не воровка! — запротестовала Саулина.

— Идем-ка со мной, я отведу тебя к городскому коменданту, — сказал он, схватив ее за руку повыше локтя. — Как говорится, береженого бог бережет.

И он потащил ее за собой.

Дон Франческо Нава, комендант города, прикладывал к глазам примочки из шалфея. У него болели глаза, и примочки хорошо помогали.

С тех пор, как девятого мая глава городского совета Лоди ворвался к нему в спальню и объявил, что французы вторглись в Ломбардию, политическая ситуация в обществе неуклонно ухудшалась у него на глазах, а его собственное положение стало просто невыносимым. И вот теперь, когда по всей территории провинции творилось бог знает что, он должен заниматься поисками какой-то Саулины Виолы, чтобы услужить фаворитке генерала Бонапарте. Если поиски маленькой крестьяночки увенчаются успехом, это может обернуться ему на пользу: главнокомандующий французов убедится своими глазами, что представители местной власти, назначенные эрцгерцогом Фердинандом, заслуживают его доверия.

— Есть новости? — спросил он своего секретаря.

— Нет, гражданин, — ответил молодой дворянин, с трудом выдавливая из себя ненавистное слово: он никак не мог смириться с языком революции, оскорблявшим аристократию.

И в самом деле, вся революционная пресса изо дня в день изощрялась в нападках на «благородных», публикуя ядовитые пасквили и непристойные карикатуры, излюбленным сюжетом которых было изображение простолюдинов, справляющих нужду на дворянские гербы.

— Возможно, господь сжалится над нами, — вздохнул граф Нава, больше полагавшийся на божье милосердие, чем на помощь людей, не раз его подводивших.

— После бунтов, разразившихся в Павии и Милане, генерал Бонапарт непременно примет свои меры, — предупредил молодой человек.

— Вряд ли он возложит на нас ответственность за насилие, совершенное отчаявшимся народом, — возразил комендант, прекрасно понимая, что имеет в виду его секретарь. — Мы откликнулись на его призыв и встали под французские знамена. Мы приветствовали Бонапарта как освободителя, но он, помнится, обещал не вмешиваться в нашу веру, сохранить нашу собственность, уважать наши обычаи.

— Да, но впоследствии кое-кто выразил свое возмущение его непомерной жадностью, — заметил секретарь, намекая на недавние бунты, на которые народ созывали церковные колокола.

— Знаю, в Милане и в Павии были повалены «шесты свободы», — признал граф Нава, — а самые злонамеренные нападали на якобинцев из Народного общества. Но положение становится невыносимым. Казна пуста, французы уже конфискуют одежду, обувь, нательные рубашки. Конечно, я понимаю, им необходимо экипировать армию, но нельзя же делать это, раздевая народ!